Добыча и охотники (СИ) - Печёрин Тимофей. Страница 8

Впрочем, что «потом» не имело значения. Даже из перечисленного Сеня не успел сделать ничего. Зато, уставившись на добычу первобытных рыбаков и соображая, как до нее добраться, на беду потерял бдительность. Не без причины, конечно: Сеня видел, как четверка дикарей убралась куда-то — сам он подумал, что вроде далеко. И не подумал отчего-то, что люди каменного века просто не могли себе позволить быть такими расточительными простофилями, чтобы оставлять добычу совсем уж без присмотра.

А зря. Ведь даже если племя этих рыбаков не знает воровства, как и недобрых, нечестных соседей — другого племени, уловом, оставленным без присмотра, могли заинтересоваться хищные звери. Тот же медведь вполне до рыбки охоч.

Аборигены это понимали — а вот до Сени вовремя не дошло. Еще он не смог правильно оценить донесшийся до его уха звук, похожий на крик птицы… но только похожий.

Зато вскоре услышав тот же крик, но прозвучавший громко, воинственно, а главное — многоголосо, Сеня понял: боевой клич! Как у индейцев из фильмов.

Обернулся… так и есть: к берегу бежали целых семеро дикарей, потрясавших копьями над лохматыми головами. Мгновенно забыв про оставленные на берегу рыбины, Сеня бросился наутек.

Он был выше любого из аборигенов и имел неплохую фору, так как заметил преследователей не менее чем в сотне метров от себя. Так что шансы оторваться и удрать у Сени были неплохие. Но шанс — не гарантия, случайности тоже нельзя сбрасывать со счета. Сеня и не сбросил… точнее, случайность сама явилась к нему и заступила дорогу, воплотившись в самый обычный камешек, на который беглец нечаянно, на полном ходу, наступил.

Камушку, не иначе, это не понравилось. В следующую же долю секунды он вырвался из-под Сениной ступни, а сам незадачливый воришка запнулся… и, не удержавшись на ногах, рухнул на колени, ударившись о жесткую почву.

Короткий выплеск нецензурной брани вырвался из Сениного рта, вытолкнутый болью. Последняя ощущалась еще острее из-за понимания, что о дальнейшем бегстве не может быть и речи.

Так и получилось. Прежде чем Сеня смог хотя бы подняться на ноги, группа дикарей окружила его, нацелив на чужака копья. Разглядев ближайший из наконечников, Сеня с каким-то нездоровым и едва ли уместным теперь хладнокровием на грани отрешенности понял, что сделан он из камня. И точно — каменный век.

«Нашел о чем думать, — одернул себя Сеня сердито, — не по хрен ли, какой наконечник и век? Ты не в краеведческом музее. Эти штуки заостренные — настоящие. Как и люди, которые их держат. И сейчас эти люди поволокут тебя на вертел… или, как рыбу… вялиться на берегу».

Но не терял надежды выйти из этой ситуации живым-здоровым. Точнее, даже не надежды, а судорожных попыток. Как лягушка из притчи, угодившая в крынку с молоком.

— Эгей! — обратился Сеня к дикарям с как можно более приветливыми интонациями.

А поскольку языка аборигенов он не знал, попробовал обратиться к языку жестов.

— Я, — Сеня хлопнул себя ладонью в грудь, — я пришел с миром.

И выставил перед собой обе ладони раскрытыми, демонстрируя, что в них ничего нет. В том числе того, что могло быть воспринято как оружие.

А одновременно, медленно, но ощутимо покрываясь холодным потом, думал: а правильно ли демонстрировать этой дикой банде свое миролюбие, а по сути — беззащитность. Что если дикари воспримут такое признание как сигнал, типа: «Я просто большой кусок мяса, угрозы никакой. Можете брать и делать со мной, что хотите».

Следом Сене жуть как захотелось добраться до пистолета. Чтобы эти грязные ублюдки в шкурах поняли, что не добыча перед ними, но грозный громовержец. Вот только успеет ли?

Реакция дикарей Сеню удивила — ожидал он чего угодно, но только не этого. Один из окруживших его людей (выглядевший покрупнее и коренастее остальных — вероятно, предводитель) простер в направлении пойманного чужака руку, напомнив приветствие, принятое не то в Вермахте, не то среди легионеров древнего Рима. А затем суровым тоном… но на чистейшем русском языке произнес коротко:

— Вор!

— Да ладно, я ничего не украл, — в подтверждение этого довода Сеня снова потряс пустыми ладонями. То, что они с дикарем говорят на одном языке, понимали друг друга, ободряло. Давая надежду на возможность договориться.

— Вор! Чужак! — выкрикнул еще один дикарь, пыряя копьем воздух в направлении Сени.

— Какого племени, вор? — вопрошал первый из начавших беседу аборигенов. А фраза лично Сене напомнила другую — популярную среди не самых культурных его современников. «Ты с какого района, пацанчик?»

— Так я… — перед этим вопросом Сеня смутился, колеблясь и не зная, как лучше ответить: сказать правду или припугнуть дикарей, записав себя в ряды какого-нибудь грозного и могучего племени.

Он понимал, что правда может выйти боком: одиночку, за которым не стояло никакой силы и изгоя, вышвырнутого из племени за какие-то прегрешения, дикари наверняка убьют, ни мести не опасаясь, ни мук совести. Перед ними был преступник, а других наказаний, кроме изгнания и смерти законодательство каменного века не предусматривало.

Но вот в какое племя заочно записаться, чтоб не попасть впросак. Чтоб не поймали на лжи, неуклюжей выдумке?

И снова Сеня как за соломинку ухватился за свой излюбленный принцип: «лучше попытаться и пожалеть, чем отказаться и пожалеть». Решив импровизировать:

— Я из племени… великанов! Да! — Сеня ударил себя кулаком в грудь, — у нас все такие большие, как я. И сильные! И если вы будете… плохо себя вести, мои соплеменники придут сюда и… всех вас в землю втопчут! Втопчут-втопчут, не сомневайтесь!

— Хубар рассказывал про что-то такое, — с ноткой задумчивости произнес предводитель группы дикарей, опуская копье, — племя великанов…

Пока он говорил, Сеня обратил внимание, как шевелятся губы дикаря. Не так, как если бы он и вправду произносил эти слова… вернее, произносил их по-русски. А это значило, что не аборигены по неведомому стечению обстоятельств говорили на одном с Сеней языке, но, напротив, сам Сеня не по собственной воле усвоил их язык, научился понимать его, говорить на нем.

«Неужели и здесь туман поспособствовал?!» — так и подмывало Сеню воскликнуть. Впрочем, после переноса в другое время и место удивляться уже было нечему.

— Макун тоже слышал эту историю, которую говорил Хубар, — вдруг подал голос крикливый дикарь, напомнивший соплеменникам, что Сеня является не только вором, но и чужаком, — и у Макуна хорошая память. Макун помнит: Хубар говорил, что живут великаны далеко-далеко! Среди холодных ледяных скал. Так что же этот вор делает здесь, вдали от сородичей? Так Макун скажет, что. Вора выгнали из племени. Потому и выгнали, что вор!

И он угрожающе поводил копьем в воздухе перед Сеней — не то подкрепляя свои слова, не то заранее указывая, что ждет всякого чужака, изгоя, да вора вдобавок.

— Пусть Макун подождет, — одернул крикуна предводитель и обратился уже к Сене, — вор, который странно говорит и выглядит. Который выше любого хелема, но с лицом, чистым как у женщины или ребенка…

«Я просто бреюсь… брился до вчерашнего дня», — про себя возразил Сеня, поняв, что именно имел в виду его дикий собеседник. Но в то же время признавал, что для заросших аборигенов такая деталь, как чье-то бритое лицо, не могла не броситься в глаза.

— …и без оружия, — продолжал предводитель дикарей, — вор — женщина?

На этих словах аж двое из аборигенов похабно гоготнули, переглянувшись. А Сене как никогда прежде захотелось достать пистолет и нанести хотя бы одному из них этим травматическим оружием какую-нибудь травму.

Впрочем, к чести вожака, он бросил на гоготнувших суровый взгляд — и оба сразу подобрались, стирая с лиц гнусные ухмылки. После чего предводитель продолжил допрос:

— Или настолько глуп, чтобы покушаться на чужую добычу и бродить по лесу с пустыми руками? Так кто же вор такой? И откуда? И хочет ли вор жить?

— Хороший вопрос, — Сеня кивнул.

На самом деле то был прекрасный вопрос. Означающий, что дикари уже не столь категорично настроены убить чужака.