Но я люблю его (ЛП) - Грейс Аманда. Страница 2

– Думаю, нам лучше уйти, – шепчу я. Как бы сильно я ни прижималась к Коннору, этого недостаточно. Мне не скрыться.

– Ты иди. Не стоит здесь оставаться. Тебе не нужно видеть его таким. Я справлюсь сам, – отвечает он.

Я киваю. Знаю, что должна остаться ради Коннора, но мне не терпится отсюда убраться, оставить эту сцену позади. Уверена, сегодня это будет преследовать меня во сне: истерические всхлипы Нэнси, безумный блеск в глазах Джека, суровое, хмурое выражение лица Коннора. Увиденное его не удивило.

И это хуже всего. Осознание того, что это для него нормально. Что это всего лишь очередной день в его отстойной жизни. Коннор обвинял Джека не голословно. И меня от этого тошнит. Мне нужно отсюда выбраться. Нужно прилечь.

Я отворачиваюсь от Коннора и иду к своей машине. Джек отдирает очередной кусок решетки от веранды и бросает его в огонь. Дерево трещит, и я, отпрыгнув от шквала искр, спотыкаюсь о камень.

Это выводит Джека, и он в три шага оказывается передо мной, его лицо пылает от гнева. Я резко отступаю и с грохотом врезаюсь в машину.

Коннор молниеносно встает между нами и отталкивает от меня отца.

– Не трогай ее, – произносит он низким, угрожающим голосом, от которого у меня кровь стынет в жилах. – Никогда к ней не прикасайся.

Их лица разделяет всего сантиметр. Время словно останавливается, все замирает. У меня перехватывает дыхание, и я стою в ожидании, когда взлетят кулаки и прольется кровь.

Но Джек просто переводит взгляд с Коннора на меня, после чего возвращается к веранде и с новой силой отрывает очередной кусок.

Все кончено, и я ухожу. Коннор чмокает меня в губы, и пока не передумала, я газую с подъездной дорожки – аж гравий разлетается под колесами.

В комнате Коннора почти темно. Включен лишь крошечный ночник, который светит сквозь стеклянное сердце.

Я смотрю на него со своего места в кровати, пока взгляд не размывается и все голубые, зеленые и янтарные цвета не сливаются в единую мозаику.

Иногда ночью я просыпаюсь и часами смотрю на сердце, размышляя о том, что оно значит для нас с Коннором. Вспоминая, как долго над ним трудилась, как подбирала каждое стеклышко с пляжа и склеивала все вместе в одну большую скульптуру.

Интересно, смотрит ли он на нее тем же взглядом? Понимает ли, что она означает? Осознает ли, что у него всегда будет часть меня. Каждый кусочек стекла – это частичка меня, которую я отдала ему.

Жаль только, что я не сохранила ни одной для себя.

Я лежу так несколько часов в ожидании. Знаю, что он вернется, когда Нэнси будет в безопасности, а его отец уйдет, и не раньше.

Коннор забирается ко мне в кровать в четыре утра, а я еще не сомкнула глаз, хотя они так болят, будто полны песка, веки отяжелели.

На мне его старая футболка и боксеры, Коннор сразу обнимает меня за талию, и я натягиваю одеяло повыше, спрятав наши лица и оставив только макушки.

– Ненавижу такие дни, – едва слышно шепчет он. В такие моменты мне кажется, Коннор все еще боится, что отец услышит его слова. Он забывает, что мы в его новой квартире и что его отец находится далеко отсюда.

– Знаю, – лишь отвечаю я, потому что других слов у меня нет.

– Хотел бы я, чтобы она его бросила.

– Я тоже. – И я правда хочу. Больше всего на свете. Тогда наша жизнь наладится. Все эти проблемы исчезнут, как только она уйдет от него и заживет в спокойствии. Весь стресс в жизни Коннора испарится, и тогда он будет по-настоящему счастлив.

Тишина наполняет комнату, пока не становится тяжелой. Она давит на нас. Она душит меня.

– Мне жаль. – Слова бесполезны, но мне все равно нужно их произнести.

– Он уже давно так не срывался.

Киваю.

– Я никогда не позволю ему тебя обидеть.

Я это знаю. Так же как и то, что напрямую Джек не причинит мне вреда. Он просто сделает это руками Коннора.

– Однажды он приставил пистолет к моей голове, – продолжает Коннор.

Я слышала эту историю. Много раз. Но знаю, что он расскажет ее снова – это его способ пережить ситуацию. Коннор будет говорить, пока не закончатся слова, а я буду слушать, пока он не заснет. И тогда наступит моя очередь бояться, метаться и вертеться всю ночь в попытках забыть истории и образы, забыть, как его голос срывается во время пересказа самых тяжелых моментов.

Но хуже всего то, что в этих историях я буду представлять маленького мальчика, беспомощного маленького мальчика, который все еще живет внутри Коннора.

– Я сидел в пикапе. Он зашел в круглосуточный магазин. За мороженым, так он сказал. Обещал купить мне шоколадное тако, мое любимое.

Самые страшные истории Коннор рассказывает в темноте, когда не видно его лица. Я чувствую, как он дышит мне в шею и как крепко обнимает за талию, будто я – его якорь. Но не вижу его лица.

Да и не хочу.

– Я передумал. Захотел сэндвич с мороженым. Гребаный сэндвич с мороженым.

В его голосе звучит упрек. Но не в адрес Джека. А в его собственный. Будто это его вина, будто его отец был бы другим, если бы Коннор все не испортил.

– Мне было восемь. В общем, я вылез из пикапа и пошел в магазин. Мой отец стоял там, направив пистолет на продавца. Он оглянулся на звон колокольчика на двери, и парень, воспользовавшись моментом, нанес удар битой, но промахнулся. Так я стал заложником. Отец приставил пистолет к моей голове и велел продавцу отдать деньги, иначе он меня пристрелит.

На этом моменте Коннор всегда останавливается, а его голос срывается.

Сегодня история воспринимается иначе. Сегодня я в нее верю. Раньше все его рассказы казались сказками. Утрированием. Нет, я не думала, что Коннор врет, просто уже видела Джека. Он был обычным парнем. Такой человек не мог быть тем монстром из историй. Такой человек не мог причинить столько боли.

Но сегодня я увидела его – выпущенного на свободу монстра, который все время прятался внутри, и эти сказки стали реальностью. Теперь я знаю, что Джек правда способен на то, о чем рассказывает Коннор. И сегодня в моей голове эта история оживает, выражение лица Джека прорисовывается до мельчайших деталей.

– Но парень успел включить сигнализацию. И копы окружили магазин, пока отец стоял там, тыча пистолетом мне в голову. Тот не был заряжен, но я этого не знал.

Коннор немного сдвигается. Кровать скрипит. Он знает, что не обязан рассказывать, что мне известен конец, но все равно продолжает.

– У полиции ушел час, чтобы заставить его опустить пистолет. Долбаный час. Мне было восемь, – повторяет он. – Кем нужно быть, чтобы приставить пистолет к голове собственного ребенка? Ему дали всего два года, потому что он не вставил пули. Плюс условно-досрочное. За хорошее поведение он вышел еще до того, как мне исполнилось десять.

Я никогда не знала, что на это ответить, поэтому всегда молчала. Для такого невозможно подобрать слова.

– Иногда мне хочется, чтобы он зарядил его и нажал на курок, – признается Коннор.

Я замираю. Не хочу, чтобы разговор завернул в это русло. Я могу справиться с его гневом. Сгладить горькие воспоминания, помочь все забыть. С этим я разберусь, уйму его злость.

С печалью сложнее. Он тонет в ней, и мне его не достать.

– Нет. Я люблю тебя. Даже не думай об этом.

И с этими словами меня покидают силы на борьбу. Раньше я старалась на пределе возможного. Яростно сражалась с ним. Сражалась со всем, чтобы остановить те войны, которые он вел с самим собой. Вытирала ему слезы и разговаривала с ним часами – до рези в глазах, до срыва голоса, пока уже не вырубалась от истощения.

Но мой запал угас. Я постепенно его растеряла.

Между нами затягивается молчание. Я жду, какую сторону он примет.

– Я тоже тебя люблю, – отвечает Коннор и целует меня в шею.

Я вздыхаю с облегчением. Сегодня мы победили.

Поворачиваюсь к Коннору и приникаю к его губам. Накрыв своим телом, он целует меня в щеки, губы, подбородок, шею, и через считаные секунды мы растворяемся друг в друге.

Это единственное, что у нас осталось. Эти драгоценные секунды, когда страсть заслоняет все остальное и есть только мы. Все остальное – это война, которую никто из нас не победит.