Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич. Страница 6

Собрали — получился целый батальон… Двое суток под его командой дрались. Да как дрались!.. А из Севастополя в Одессу звон — телефоны лопаются: «Где лектор?» А лектор воюет.

— Воюет… — повторяет Савелий. — Это на него похоже. Ты, Алексашкин, прав, с тебя пол-литра. Но вот ты тут говорил, что был в музыкантской команде. Чего ж в бой поперся?

— Не, тогда я уже в разведроте, командиром отделения…

— А в ординарцы к Бате?

— Э, это в конце сорок второго… После ранения.

Погода портится. Похолодало. Туман сивыми космами ползет, лепится по степи. В балках лежит, точно спрессованный, долго не расходится. А над лиманом густой, молочно-синий, паром клубится. Идет валовой перелет птиц. Гуси, журавли, утки, цапли, кулички. Летят клиньями, цепочками, облачками — шарами. В сторону Керченского пролива. И словно зовут: «Давай, братцы, давай за нами!»

А то задует ветер северо-восточный — совсем зимний, пронизывает до костей. Ребята шутят:

— Вот жара, аж зуб на зуб не попадает.

Приводим себя в порядок. Устраиваем баню.

— Стричка, бричка и мойка волосей! — провозглашает щупленький лысоватый парикмахер Халфин.

На этот раз он не жалеет «Тройной» одеколон. От нас пахнет за версту.

Еще раз проверяем медицинское имущество, которое должны взять в десант. Оно разделено на три звена. Упаковано в специальные ящики, вещевые мешки и санитарные сумки. Просматриваем содержимое сумок: перевязочный материал, жгуты, стерилизатор со шприцами, пинцетами, скальпелями, зажимами, ножницами. Еще медикаменты: противостолбнячная сыворотка, пантопон, камфора, кофеин, йод.

— Колька, — прошу я. — Подкинь, пожалуйста, немного пантопона.

Он, знаю, запасливый. Точно! Дает десять ампул.

— Могу две иглы дать…

Мы будем на разных судах. Случись, одно звено пойдет ко дну — другое должно заменить его.

Если придется окунуться — все это барахло того… — замечает Колька. — Достать бы спасательные круги и привязать к ним мешки, ящики. А? Идея?

— Слушай, Коль, на тренировке Мишка Рыжий говорил: на судно сядем — ботинки расшнуровать и на белье тесемки развязать, чтоб быстро в воде раздеться, если чего… Как на это смотришь? Ты ведь высаживался на Малую.

— То не десант… Я на шапочный разбор попал. Вот когда Куников высаживался! Зимой… Триста морячков…

О майоре Куникове я слышал еще в Геленджике. Знаю, как трудно пришлось тогда десантникам. Танки немец пустил. Пресной воды не было. Но моряки выстояли. Куникова тяжело ранило, привезли в геленджикский госпиталь — там он и умер.

— Имя интересное у него — Цезарь. А профессия — газетчик.

Молчим. Развязываем мешки, вытряхиваем плотные рулоны сетчатых шин.

— Ну и бывают сволочи, — ругается Колька. — Ко мне сегодня в санчасть явился один деятель… С триппаком… Чует, вот-вот десант, и специально, гад, заразился…

— И что же ты?

— Что? Пришлось дать направление в госпиталь. Не будешь же спринцевать ему канал в десанте… Батя узнает — голову свернет, в полк он уже носа не покажет…

Вечером смотрим кино. В балочке, похожей на кратер, на дне вкопаны два столба, на них белое полотно. Солдаты расположились как в цирке. Пока киномеханик перекручивает ленты, стоит говор, смех, гул вокзальный. Дым густой. Нам выдали табак «Таманский».

— Недавно за Тамань воевали, а теперь она уже угощает своим табачком, а? — улыбается Колька.

Здорово, даже не верится. Закуриваем с удовольствием.

Замечаю, почти у всех наших солдат из-под расстегнутых воротников выглядывают тельняшки. Откуда столько понабрали?

— А ты поближе присмотрись, — говорит Колька. — Это же кусочки тельняшек. Одну тельняшку раздобудут, разрезают на тридцать — сорок лоскутков и нашивают. В десант все хотят идти моряками.

Замелькали кадры «Суворова» — в главной роли Черкасов… Здесь он даже ростом меньше. Прыгает старикашка в парике. Но вот «Чертов мост». Суворов говорит солдатам перед трудным переходом:

— Воины земли русской! Орлами взвивались вы на самые высокие вершины Европы! Древняя слава шумит в ваших знаменах… Победу несете вы на острие штыков.

По коже будто ток пробежал от этих слов. Горячеет в груди.

— А ведь старик для нас говорит…

Глава IV

Ночью в три часа тревога. Вначале думали, очередная учебная. Нет — пахнет настоящим делом.

Пермяков, старший врач, объявляет:

— Быстро получить на складе обмундирование… И продукты. Имущество грузить на подводы.

Холодно, сыро. Спросонья на воздухе пробирает дрожь. На ходу в темноте ополаскиваю лицо ледяной водой из бочки.

Спешим к складу. А там — толкучка, галдеж. Нужно же, перед самым маршем додуматься обменивать обмундирование.

— Вот паразиты… Не могли вчера это сделать, — зло ворчат в толпе.

На складе ни черта не видно. Два фонаря — один у кладовщика, другой у того, кто просматривает и записывает вещи в аттестат и солдатские книжки.

Получаю шапку-ушанку, нижнее белье и диагоналевые брюки.

Продукты выдают на три дня. Консервы — тушенку или американскую колбасу — по банке на брата. Сухари, галеты, сахар. По бутылке водки на двоих, пачку табаку.

Полк выступил под утро. Движемся в темпе, хотя идти нелегко: песок. Но мы перед этим неплохо отдохнули. Ветер подгоняет в спину. Степь мне кажется другой, чем тогда, когда я шел с направлением в полк. Тогда — унылая, безлюдная, смурая. А сейчас ожила. Воздух наполнен ревом моторов. Как угорелые носятся «ястребки». Через равные промежутки с грозным рычанием пролетают тяжелые бомбардировщики. Скрипят повозки. Слышатся крики ездовых. Бряцание оружия. Топот сапог. Стук котелков. Фырканье автомашин.

А в груди чувство тревожно-восторженное. Началось! Началось! Началось!

Полк вытянулся в двухкилометровую колонну. Нас около двух тысяч. Медицина в хвосте. Большая часть медицинского имущества на подводах, укрыта брезентом. Часть несем на себе.

Рядом со мной идут: слева — Дронов, справа — Мишка Рыжий. Дронов кривоногий — семенит мелкими шажками, иногда смешно, вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

Туда-сюда вдоль колонны колесит потрепанная эмка. В машине полковник Нефедов. Вижу крупное загорелое лицо с раздвоенным подбородком, шапку с золотым крабом. Машина притормаживает, Нефедов высовывает голову.

— Дронов, ты чего это не на подводе? — спрашивает он басом.

— Ходули свои еще тянут, товарищ полковник, — отвечает польщенный Дронов.

— В машину не хочешь?

Лицо Дронова вытягивается.

— А я чего, проштрафился? Стружку снимать?

Батя улыбается. Едет дальше.

Мишка Рыжий поясняет:

— У Бати привычка такая. Кто проштрафился — в машину, и так тебя там пропесочит… Без крика… Спокойно. Лучше бы накричал.

Поднимаемся на холм. С высоты хорошо видно, как в растянувшейся ленте колонны колышутся шапки, мичманки, пилотки. И кубанки: красные, малиновые, черные; кожаные, суконные, мерлушковые. Кони тянут орудия, повозки с боеприпасами, кухни.

На конях — наши два комбата. Чайка — на белом холеном жеребце.

— Красавец писаный! — восхищается Дронов.

Чайка на коне действительно как картинка. Сидит подбористо, легко. На груди бинокль. Хромовые сапожки с короткими голенищами обтягивают мускулистые икры. Он небрежно похлестывает плеткой по сапогу. Комбат 2 майор Железнов — косая сажень в плечах, в кожанке, тяжел — под ним крупный конь чуть не прогибается. А Радченко, самый старший из комбатов, угрюмый, нахмуренный, едет на подводе — нога после Бугазской еще не зажила.

Лошади в полку появились давно. В сорок втором, когда бригада отступала. Проходили через кубанские станицы, а там конефермы. Колхозники, чтобы не оставить немцам, пригнали табун в бригаду.

— Тогда у нас каждому по коню досталось, — вспоминает Рыжий. — И бедарка или арба. И девчат мы с собой прихватили. Из Краснодарского мединститута эвакуировались… Потом девчата так и остались в бригаде… Раечка — медсестра, Копылова — доктор.