Путешествие из Нойкукова в Новосибирск (Повесть) - Кант Уве. Страница 13

И уже не в первый раз! Во всех шкафах, во всех углах валялись подарки Евы. То миниатюрный электрический утюг, которому надлежало вытеснить старый чугунный, то зонтик, якобы открывавшийся нажатием кнопки, то словацкая поваренная книга, согласно указаниям которой жареную картошку следовало изготовлять в духовке, а то и массажный прибор с резиновыми пупырышками или крохотный будильник — вместо привычного звонка он как-то противно жужжал. Подобные новомодные предметы становились все дороже, так как потребность населения в художественно разрисованных кафельных плитках, светильниках или керамических рыбках — им в пасть гости стряхивали пепел — все возрастала.

А теперь вот этот самый мопед!

Всякий раз, получая подарки, мать восклицала: «И зачем ты столько денег на меня, старуху, тратишь?» При виде мопеда она произнесла эти слова дважды. Но, честно говоря, самым привлекательным в подношениях и была их дороговизна. Маме ужасно нравилось, что Ева (Рудольф и так уже был доктором) имела возможность тратить столько денег. Но сами подарки она немедленно убирала, и подальше, как только дочь уезжала, приговаривая: «Нет, это не для меня!» В подобном мнении особенно укреплял ее утюг для глажки, которым человеку прямо на ходу впрессовывали складки на брюках, а также заморский рецепт по приготовлению жареной картошки… Но решение Евы, что она должна ездить верхом на мотоцикле (мопед она иначе не называла), да еще с небольшим транзистором в авоське, — это уж было чересчур! К счастью, дочь на следующий день отбыла к своим гончарным печам, а еще день спустя мать заявила отцу: «Поставь эту штуку в гараж!»

С тех пор никто уже не упоминал о «штуке».

Юрген высвободил мопед из одеял и откатил во двор. «Штука» тихо жужжала, в баке поплескивал АИ-79. Колеса тоже не нуждались в подкачке. Конечно, Юргену давно бы его выдали, но мать не соглашалась, движение на улицах Нойкукова она считала чудовищным. Юрген бы ее уговорил. Немного агитации и пропаганды, да одного замечания, что у Хеннинга Доргело есть такой мопед, хватило бы. Хеннинг Доргело был младшим сыном смотрителя шлюзов. Когда Ева была еще студенткой, отец Доргело нет-нет да заходил и спрашивал, какому такому «искусству» она обучается.

У Хеннинга Доргело действительно был мопед. В этом все дело. И первый во всем Нойкукове. Однажды он с довольно гордым видом прикатил на привокзальную площадь, где по вечерам собирались ребята на «Штарах», «Ласточках» и «СР-2», разрисованных длиннохвостыми кометами и всякой красно-желтой чертовщиной.

От удивления все замолчали. Но тут долговязый Брюзехабер, учившийся на жестянщика, каждую субботу бегавший по деревням на танцульки и уже получивший отставку у нескольких невест, задал тон. Скептически осмотрев мопед со всех сторон, он придурковато спросил:

— А это что за зверь?

— Козел, — ответил Доргело.

Брюзехабер на это возьми да скажи:

— Это я и сам вижу. А колеса-то ему зачем?

И что бы потом по этому поводу ни говорили, на мопеде в Нойкукове нельзя было показаться. Разве что ты заранее дашь согласие записаться в деды. Или тебе, правда, уже тридцать стукнуло.

Зато теперь Юрген Рогге решил взять быка за рога — он подкатил штуку к раскрытой двери шкафа, смахнул с зеркала пыль, включил двухсотсвечовые лампочки, сел в седло и принялся любоваться собой.

— Мике Агостини на своей сверхмощной «Хонде»! — крикнул он довольно громко.

Потом наклонился вперед, сделал «брум-брум», несколько раз «бжим-бжим» (очень высоко), выпрямился, тщательно осмотрел и коня и всадника в несколько мутном зеркале, слез, поставил мопед поперек, снова сел в седло и проверил «вид сбоку».

— Эй, — крикнул он своему отражению в зеркале. — Водитель и пешеход, будьте взаимно вежливы!

Где-то далеко послышался звонок. Оказалось, это почтальон на своем желтом велосипеде. Он привез телеграмму.

Юрген присел на ступеньки крыльца. Так-так. Телеграмма, значит. Гляди-ка! И что же в ней значится? «Ваше присутствие на конференции в Рёригке крайне необходимо. Ждем нетерпением». И подпись: «Августин. Спецгруппа „Папоротники и мхи“». Юрген читал это все, и его охватило странное чувство. Он даже не мог бы сказать, какое, собственно. Скорее всего, он ощутил волшебную силу печатного слова. Совсем еще недавно — какая-то глупая мысль, и вдруг черным по белому, так сказать, вполне официально, даже с подписью — «Августин».

Добрый старый Августин! Да-да. Юрген попытался представить себе, каков он из себя, этот Августин. И представил. Точно таким, как тогда на экскурсии. Они ведь чуть не совершили грубейшую ошибку — приняли лесной плющ за обыкновенный первичный папоротник.

Ну и посмеялся тогда Августин над ними — до слез. Кругленькие такие слезки, они выкатывались из-под очков в золотой оправе, нос так и дергался, а баки ходили ходуном. Он же настоящий ученый, этот Августин, но и товарищ хороший. Весь термос мятного чая с ребятами разделил. Итак, в Рёригке! Неплохое местечко они выбрали для своей конференции. Но почему это Августин обращается к нему на «вы»? Разве они тогда на брудершафт не…

«Хватит, Рогге! — сказал себе Юрген. — Передохни немного. Заварил, можно сказать, кашу. Ну что это ты? Пионеры и те во всяких конференциях участвуют. Надо ехать. Ясное дело».

Юрген встал и запел. Запел ту единственную песенку, которую отец мурлыкал себе под нос, обычно когда устраивал праздник с фруктовым вином собственного изготовления «О донна Клара! Ты танцевала…»

Весь вечер Юрген что-то делал, а под конец взял краски и кисть.

В комнате ожиданий доктора Рудольфа Рогге в Гютцове (Мекленбург), терапевта с частной практикой, царили тишина и порядок. И это, собственно, никого из тех, кто знал доктора Рогге, не удивляло. Он и сам был человеком чрезвычайно аккуратным, столь же строго следившим за чистотой гардин, как и носовых платков. К тому же он пользовался общей любовью и уважением, и потому ему ничего не стоило найти среди пациентов пенсионного возраста уборщицу для своего кабинета. Тишина там царила по нескольким причинам. Прежде всего потому, что доктор Рогге принимал строго по записи, в результате чего в комнате ожиданий никогда не скапливалось более трех — пяти пациентов. В какой-то мере тишине способствовала и надпись — стишок, висевший слева от входа в кабинет:

В свое время сей назидательный стишок сочинил парикмахер, заказал рамку и преподнес предшественнику д-ра Рогге, старому д-ру Хоппе. Это, конечно, после того, как ему пришлось выслушать в комнате ожиданий историю болезни чрезвычайно общительной крестьянки и члена сельскохозяйственного производственного кооператива, между прочим, со всеми подробностями. Парикмахер Луттер был человек, твердо веривший в практическую пользу поэзии, и украсил свой салон всевозможными рифмованными советами, касавшимися преимуществ регулярной стрижки и массажа головы.

А когда доктор Рогге перенял практику и хотел выбросить рифмованную вывеску, ибо ему, как врачу с высшим образованием, эти самодельные вирши были ни к чему, то старый доктор Хоппе так старательно убеждал его— народ, мол, это лучше поймет, — что в конце концов Рудольф Рогге выбросил на помойку только плакат «Спасайте утопающих на водах». Сделал он это потому, что текст рекомендовал старый и малоэффективный способ искусственного дыхания, да и потому, что, как он довольно остроумно заметил, в его приемной вряд ли следовало ожидать большого наводнения. В остальном новый доктор посвятил себя покупке новой мебели и занавесок, женился на молодой медицинской сестре, нанял пожилую и ввел до минуты обязательную предварительную запись, которую окружной врач, так сказать его непосредственный начальник, объявил образцово-показательной.