На главном направлении (Повести и очерки) - Падерин Иван Григорьевич. Страница 29

— А почему не потопили? — сердито буркнул кто-то из зенитчиков.

— Вы спрашиваете, почему не потопили? — генерал чуть задумался. — Со временем будет известно, но сейчас нам ясно одно: мы должны остановить врага своими силами. Сталинград сдавать нельзя! Товарищ Фомин, за примерную бдительность и находчивость награждаю вас золотыми часами, — закончил генерал и вручил часы.

— Спасибо, — сказал Фомин и, спохватившись, исправился: — Служу Советскому Союзу!

— Товарищ генерал! — произнес Костя неожиданно для всех и, вспомнив, что к генералу надо обращаться по всем правилам, забежал вперед. — Товарищ генерал, разрешите обратиться?

Пожарский будто ждал, что Костя подойдет к нему, и встретил его вопросом:

— А ты кто такой?

Но Костя, словно не слыша вопроса, торопился узнать самое главное:

— Папку моего не видели?

Пожарский подумал и, улыбнувшись, ответил:

— Видел.

— Взаправду?

— Взаправду… А он кто у тебя, папка-то?

— Майор.

— А как его фамилия?

— Такая же, как и моя, — Пургин.

— Пургин?! — повторил генерал и, взглянув на Фомина, помрачнел. В ту же секунду Фомин кинулся к Косте, но Пожарский жестом руки остановил его: молчите, все ясно.

Наступила минутная пауза.

После короткого раздумья генерал, положив руку на плечо Косте, предложил:

— Садись в машину, поедем.

— Далеко?

— Садись, к матери отвезу.

— Мама у меня умерла, а новую я не велел брать, — виновато объяснил Костя.

— Ух, какой ты грозный! — пошутил Пожарский и тут же кивнул шоферу: — Едем.

Машина тронулась и покатила к городу.

— До свидания, Костя! — успела крикнуть Надя, держа в руке его книги…

Генерал Пожарский по дороге на свой командный пункт думал о Косте. Он хорошо знал майора Пургина, его полк. То, что сообщил ему Фомин, вызвало в нем отцовское чувство к мальчишке, и он готов был сию же минуту дать телеграмму в Москву своей жене, что к ней едет мальчик — Костя Пургин. Но прежде надо было побеседовать с мальчиком, узнать его желание, расспросить о родственниках, посоветоваться… Однако начать беседу с Костей было не так-то просто: машина мчалась по горящим улицам, и мальчик был поглощен тем, что происходило в его родном городе.

Справа и слева — сплошные стены огня и дыма. Временами пламя и большие снопы искр закрывали дорогу. Прищурив глаза, Костя напряженно вслушивался в то, что говорил генерал своему шоферу. А говорил он ему про Костю. Кругом треск, грохот, да еще мотор гудит, и до Костиного слуха долетели лишь отрывки фраз:

— Сейчас в подземелье. Ночью… мальчика на переправу. Передай коменданту… Нет, лично переправь за Волгу…

Костя собрался было возразить: «Я не хочу за Волгу, я хочу к папе!», но в этот момент над головой пронеслось что-то свистящее, ревущее и так быстро, что Костя не успел произнести ни одного слова. Раздался взрыв.

Белый потолок, белые стены, справа и слева койки тоже покрыты белоснежными простынями. Кругом сплошная белизна. Даже лицо спящего соседа такое же белое, что сливается с белой наволочкой. Если бы у спящего не вздрагивали густые черные брови, Костя никогда бы не подумал, что рядом с ним лежит живой человек.

Отворилась дверь, на пороге показалась женщина в белом халате. У Кости зарябило в глазах, и он закрыл их.

Проснувшись в другой раз, Костя определил, что лежит у окна. Сдвинув марлевую занавеску, вздрогнул. Снег? Нет, это не снег. Мелкие хлопья, как снежинки, кружились перед стеклами, оседали на переплетах рамы, заслоняя солнце. Это летел пепел из горящего Сталинграда. «И на улице бело», — с содроганием подумал Костя и отвернулся от окна.

В госпитале было тихо. Сосед с черными бровями уже ходил по палате и, увидев, что Костя открыл глаза, подсел на край койки.

— Солидный ты парень, оказывается. И на перевязках не плачешь.

— На фронте не плачут…

— Правильно, солидно сказано. Вижу, сила у тебя есть. Контузило тебя, бок поцарапан, а а ты, как рыба, — без звука. Вот если бы там, в Сталинграде, было спокойно, мы с тобой нашли бы, чем подзаняться.

— А мы разве не в Сталинграде? — встрепенулся Костя.

— Лежи, лежи, — успокоил его сосед и, подумав, пояснил — Сейчас мы с тобой на отдыхе, в тылу. До Сталинграда, до линии фронта, значит, отсюда километров двадцать — тридцать. Понял? Это Ахтубинский госпиталь. Вот мы где.

— Ахтуба?.. — удивился Костя.

— Да, да, Ахтуба. Солидное место.

— Не очень-то солидное. Я сюда с папой на рыбалку приезжал.

Разговорившись, Костя узнал, что его собеседник, морской пехотинец, был ранен в бою у тракторного завода.

— Вот уже выписываюсь. Пора в батальон, — сказал он, показывая какую-то бумажку.

— А где ваш батальон? — спросил Костя.

— Рядом, тоже на отдыхе стоит. Но скоро опять туда. Там нас ждут.

— Значит, вы уже поправились?

— Как видишь. Три дня стряхивал температуру, а сегодня все в порядке. Только ты не делай так. Стряхивать надо умеючи, иначе врач заметит и греха не оберешься. Потом тебе-то не к чему этим заниматься. Тебе и тут дел хватит.

В палату вошли санитары. Они попросили Костю пройти к врачу.

Едва Костя перешагнул через порог кинобудки, приспособленной под кабинет врача, как со стула встал пожилой мужчина в белом халате. Он приподнял на лоб очки и, как давно знакомый, протянул руку:

— Ну, здравствуй!

— Здравствуйте.

— Теперь ты настоящий фронтовик, — нащупывая пульс и глядя прямо в глаза, говорил врач, — теперь ты можешь на прогулку ходить.

— Можно одному?!

— Конечно, конечно. Ты же самостоятельный парень. Но пока недельки две будем соблюдать строгий режим. Окрепнешь, начнем войну… с мышами и крысами. Их на кухне развелось столько, что возни с ними до конца войны хватит… — шутил врач.

— Скажите, как я сюда попал?

Слушая врача, Костя вспомнил, как ехал от зенитчиков. Генерал сидел рядом… Засвистели бомбы, машина подпрыгнула, потом будто у самого уха зазвенела струна, и вот она опять звенит…

— А генерал, с которым я ехал, тоже в госпитале?

— Нет. Он в Сталинграде. Сказывают, его штаб рядом с десятой школой. Знаешь такую школу? Да, конечно, ты же в ней учился. Хорошая школа и недалеко от Тургеневской улицы, где жил Костя Пургин. Знаешь его? Хороший парень и учился успешно: кругом пятерки.

— А я думал, вы меня совсем не знаете.

— Ну, как же не знать такого парня… После перевязки погуляй на улице, а потом еще поговорим.

Когда Костя вернулся в свою палату, соседа с черными бровями уже не было. Ушел. Не успели как следует подружиться — и разлука.

От белых простыней и наволочек, как от снега, веяло холодом. Больничный запах, казалось, проник во все поры.

В палате стало совсем скучно. Сидеть у окна от прогулки до прогулки было очень утомительно. И если бы не поднявшийся ураганный ветер, что очистил раму от пепла и раскачал перед окном деревья, Костя, пожалуй, сбежал бы из палаты в тот же день.

Целую неделю ветер хлопал ставнями, гремел железной крышей, поднимал столбы песчаной пыли, клонил деревья, безжалостно срывал с них листья. И странно, ветки, с которых ветер сорвал почти все листья, становились словно более упругими. В такую пору им будто легче без нежного зеленого покрова.

«Нежиться сейчас не время, — вдруг упрекнул себя Костя, слушая тягучую песню ветра. — Что мне тут, в госпитале, делать? Глядеть на белые халаты? Надо в Сталинград, там папа. Пусть посмотрит, какой я стал. Нашивку о ранении не покажу, пусть сам определит, что его сын теперь настоящий фронтовик».

Через несколько дней установилась тихая погода. Косте разрешили прогулку не только возле госпиталя, но даже по берегу реки. Ходить в собственном костюме было куда свободнее, чем в халате: «Никто возле тебя не охает, не ахает. Вот только затеряли ботинки, а то бы совсем никто не подумал, что из госпиталя».