На главном направлении (Повести и очерки) - Падерин Иван Григорьевич. Страница 9
Передохнув, Чуйков продолжал:
— Рано утром следующего дня я собирался выезжать на свой наблюдательный пункт. Уже садясь в машину, увидел Револьда, лежащего на земле, его плечи вздрагивали от рыданий. Он будто знал, что тот клочок земли будет сдан фашистам. Он не хотел уходить от могилы отца. Недолго думая, я крикнул: «Солдат Сидорин, сейчас же в машину, поедем со мной, захвати автомат и побольше патронов». Револьд вскочил, отряхнулся, поправил гимнастерку и стрелой бросился выполнять мое приказание. По дороге, разговорившись, я узнал, что у Револьда есть мать где-то в Сибири. Я осторожно намекнул ему, не хочет ли он поехать к ней. Его глаза опять сделались влажными, ион ответил: «Нет, если прогоните от себя, все равно с фронта не уйду, буду мстить за отца» С этих пор Револьд Сидорин ни на минуту от меня не отлучается. Он стал спокоен, ничего не боится, только по вечерам иногда всхлипывает, по виду не подает, что плачет об отце…
Наконец Чуйков шагнул ближе к нам. Его внимание привлекли Старилов и Панченко: оба саженного роста, с метровым размахом плеч.
— Вам все ясно?
Переглянувшись, мы не знали, как ответить.
— Вы должны установить строгий порядок на центральной переправе, — сказал он нам. — Вас семь человек, семь гранат, семь автоматов — сила. Как только наведете порядок, узнайте положение с вокзалом и обязательно пошлите к нам связного. Будьте решительны! Затем побывайте в частях на правом фланге и лично передайте от имени Военного совета, что к нам на помощь идут большие силы.
Каждый из нас получил документ, удостоверяющий наши особые права и полномочия, предоставленные Военным советом. Чуйков пожал нам руки. Глаза его были воспалены: последние дни командарм почти не спал.
Мы вышли. Беспокойный Вотитов не дал даже заглянуть в свой отсек.
— Идем, идем, — заторопил он меня и, согнув в три погибели свое длинное тело, почти на четвереньках выполз на тротуар Пушкинской улицы.
Навести порядок на переправах центральной пристани было не так-то легко. Подходы к причалам были забиты ранеными и санитарами. Чуть поодаль от причалов толпились большие группы шоферов, артиллеристов, стрелков, минометчиков с карабинами и винтовками. О чем-то переговариваясь между собой, они, казалось, готовы были обвинить любого командира за беспорядок и расправиться с каждым, кто попытался бы послать их на огневые позиции, в бой.
Отделившись от своей группы, я прошелся вдоль берега и заметил, что почти у всех автомашин спущены скаты. Трехтонки, полуторки, «студебеккеры», «эмки», «пикапы», которых скопилось тут великое множество, словно сговорившись, присели на корточки и стоят на дисках, на сплюснутых покрышках, дескать, теперь мы отбегались, нас разули: камеры нужны людям, чтоб переплыть Волгу, она здесь вон какая широкая…
Подхожу к одной группе шоферов и, будто не замечая того, что они сделали со своими машинами, обращаю внимание на бревна, спущенные на воду, на связанные доски и неожиданно для них произношу:
— Вот это более надежные средства переправы, лучше резиновых камер.
— Как? — вырвалось у одного из них.
— Резиновую камеру пуля пробьет, воздух выйдет, и пошел ко дну.
Шоферы переглянулись и, не зная, что сказать, начали расходиться в разные стороны. Вскоре рассеялась еще одна группа, затем ещё — и у причала стало просторнее.
Так, наведя некоторый порядок на центральной пристани, мы должны были выполнить вторую часть приказа командующего, сообщить частям о том, что к нам идет большая помощь.
Мне и Ивану Семину выпало быть у танкистов, разместившихся на той стороне Царицы в развалинах южной части города.
В районе Астраханского моста, где были огневые позиции артдивизиона бригады полковника Батракова, мы попали под сильную бомбежку.
Бомбардировщики настойчиво пикировали на маленький пятачок. Неглубокая щель, вырытая около орудия, едва защищала от осколков. Взрывная волна несколько раз перевертывала, крутила нас, словно пытаясь выбросить на бруствер. В ушах звенело. Едва выбрались из щели: ее стены сжались и не хотели выпускать нас из своих объятий.
Но что это? Проходит пять, десять минут — все тихо. Люди что-то говорят, шевелят губами, а я не слышу Где-то с огромной силой рвутся мины, колеблется земля, и все это я только чувствую, но не улавливаю ни звука.
Мой спутник Иван Семин написал на спичечной коробке: «Идем». Я кивнул головой.
Пробираемся по берегу к Астраханскому мосту. Люди нагибаются, втягивают головы в плечи и бегут. Песчаный берег пузырится. Мы остановились.
«Пулемет», — мелькнуло в голове, и, следуя примеру Семина, я бросился бегом в укрытие за мост.
Переждав, пока кончится обстрел, закурили и расстались: я пошел на набережную, Семин — к коменданту переправы.
Что делается кругом, трудно понять. Земля по-прежнему содрогается, с уцелевших стен валятся кирпичи.
Неожиданно из воронки вылез солдат. На бледном лице его синие пятна. Губы сжаты, желваки напряжены- На плечи наброшена шинель, а руки спрятаны за спину.
Подойдя поближе, солдат остановил меня. По движению губ я разобрал: «Дай докурить».
Прижег потухшую во рту самокрутку и подал ему, но он не взял ее в руки, а подставил рот и схватил губами.
«Что еще за шутки?»
Солдат жадно затянулся, пустил густую струю дыма и откинулся назад, показав мне оторванную левую руку; бледными пальцами правой руки он держал ее в локтевом суставе…
Потом солдат выплюнул окурок, молча поглядел на меня помутневшими глазами и зашагал на переправу…
К вечеру моя глухота прошла.
Мы должны были собраться в подвале полуразрушенного Дома специалистов. К установленному сроку пришли только трое. Остальные ранены и направлены за реку. Вотитов сообщил обстановку и напомнил, что Военный совет армии требует уточнить положение с вокзалом и оказать помощь переправляющимся подразделениям гвардейской дивизии Родимцева.
Немцы рвутся к центру города. Пробившись клином через Мамаев курган к вокзалу, они прилагают все усилия к тому, чтобы овладеть центральной переправой. Клин расколол город на две части. Острие клина придвинулось к реке на расстояние прицельного выстрела из винтовки.
Рой пуль жужжит над головами. У причала толпятся люди в серых шинелях, в касках, с оружием в руках. Они только что сошли с парома.
Это солдаты одного из батальонов дивизии Родимцева. Они ждут пулеметную роту, которая не успела переправиться ночью. Вдали показался паром. Перегруженный, он медленно подвигался к середине реки. Весь батальон на правом берегу с волнением ждет пулеметчиков. Бойцы и командиры, затаив дыхание, пристально смотрят на ровную поверхность воды, где, как куст на поле, покачивается паром. Он как будто стоит на месте.
Но вот паром достиг середины. Уже ясно видно людей, стоящих у перил. И вдруг залп, другой, третий…
Столбы воды и брызги образовали занавес. Послышались стоны. Чей-то голос, захлебываясь, просит помощи: видно, кто-то упал в воду.
Наконец паром и катер причалили к берегу. Они сплошь иссечены осколками мин и прошиты пулями. Пулеметчики котелками, лопатами, пилотками или просто пригоршнями вычерпывают воду, не давая затонуть парому. Другие тут же готовят свои расчеты к бою. Когда до подмостков осталось несколько метров, пулеметчики попрыгали в воду и кто вплавь, кто вброд добрались до берега.
Вхожу на паром. Сквозь многочисленные пробоины сочится вода. На досках пятна крови. В носовой части лежат шесть раненых солдат и убитый лейтенант.
Несколько лодок проходит мимо парома, скрежеща днищем о камни и песок. Наперерез течению к самому парому подплывает бревно. Оно будто живое. Сначала его тонкий конец нацелился на корму, затем немного отвернул и проплыл вдоль берега. Присмотревшись, я заметил, что на бревне плывет человек. Русая щетина волос и круглое с узкими глазами лицо сухие.
«В воде, а волосы сухие», — подумал я и хотел его окликнуть. Но солдат, протягивая мне руку, опередил: