Сколько ты стоишь? (сборник) (СИ) - Сакрытина Мария. Страница 28

Старясь сохранить лицо, я прошла к столу, отодвинула переводы, поставила поднос. И, не глядя, позвала:

— Давай ужинать.

А, когда он отнёс к комоду письменные принадлежности и книгу с моей работой, не выдержала и добавила:

— Ну, теперь я точно знаю, что читать на нашем языке ты умеешь.

Улыбка промелькнула почти незаметно, а, я, рассматривая его в вечернем сумраке, подумала, что он наверняка умеет ещё и петь, играть на чём-нибудь и танцевать.

Надо будет приказать. Это должно быть красиво.

Я начинала понимать, почему его брали в постель только для услужения. Ночь уже перевалила за середину — я чётко видела луну в окно сквозь щель занавесок балдахина. За середину, за полночь, а я не могла заснуть. Глаза слипались, но стоило их закрыть, тут же перед внутренним взором возникали волнующие картинки непристойного содержания. Я убеждала себя, что влечение и похоть фальшивы, как и неискренняя улыбка, что всё это действие заклинания. Я же бывшая ведьма, я же знаю, как действуют заклинания! Дело принципа, наконец — я ему не сдамся! И на самом деле я не хочу чувствовать его руки, губы у себя на груди, животе, внизу живота…

Я правда не хотела, я даже обряд вспоминала, от этого было мерзко, но заснуть не помогало.

Я возилась из стороны в сторону, твёрдо дав себе слово, что выдержу и отсылать этого инкуба не стану. Пусть лежит рядышком! Пусть я буду чувствовать его тепло. Пусть буду вспоминать вкус губ и запах — сейчас другой, не вербены — персика. Я сильная, я госпожа, и я хочу спать!

Я вконец умаялась, когда луна стала неуклонно заваливаться к горизонту, а звёзды — меркнуть. Улеглась на спину, гипнотизируя узор тускло поблёскивающих золотых линий. Вздрогнула, когда почувствовала руку поперёк моей груди, укрывшую меня покрывалом. Но прежде чем успела разозлиться как следует, услышала тихую-тихую песню — красивым, глубоким голосом на нашем языке. Колыбельную. Кормилица пела мне такую, когда я ещё жила с родителями. Что-то про кошку, мурчащую над котёнком, и ожидающих котёнка неприятностьях, от которых она, кошка, его обязательно оградит. Песня была длинной, с постоянно повторяющимся рефреном и действовала лучше бесконечных прыгающих через плетень овечек, которых полагается считать.

Я заснула очень быстро — видя над собой приподнявшегося на локтях Алена. Он улыбался, напевая.

В сумраке я не могла понять его улыбку.

И сама улыбалась в ответ.

Утром он напевал что-то на южном наречии, пока прислуживал мне с ванной. Похоже, понял, что мне приятно. Всё это очень напоминало то, как успокаивают норовистую лошадь, но дьявол меня забери, мне нравилось! И лишние сравнения ни к чему.

После завтрака мы поехали в лес. Я хотела дать ему вторую лошадь — его прикосновений мне хватило ещё во время купания, мои принципы летели в бездну, безумно хотелось приказать ему отдаться мне прямо здесь и сейчас — хоть во дворе, перед прислугой. Но мысли, кроме радостного предвкушения и возбуждения, вызывали испуг, и я боялась, что дойди до дела, и я снова превращусь в рыдающую психическую развалину — перед ним. Какая я потом госпожа?

От идеи с лошадью всё-таки пришлось отказаться: оказалось, он не умеет ездить верхом. Меня это поразило до глубины души — у нас даже крестьяне умеют. Но вообще-то, зачем верховая езда наложнику? Пришлось ехать вместе — хотя я и соскочила на землю, когда пересекли луг. Дальше — шагом, Ален — в седле, я веду Снежинку под уздцы. Ему я спешиться не позволила — во-первых, тогда пришлось бы идти рядом, ещё и время от времени его поддерживать — лес, ветки, а южанин непривычный. Во-вторых, после дождя — грязь и сырость, так с Аленом не сочетающиеся.

Хм, и откуда во мне задатки эстета?

Шуршали ветки, скрипели недовольно под ногами. Постукивали сучьями деревья, пошатываясь на ветру. Ветер гнал по небу стаи облаков. И полное, сокрушительное молчание звенело в ушах.

Из-за этого, или из-за вида Алена — действительно красивого, лес безумно ему шёл — я не выдержала:

— Ты похож на лесного принца фэйри.

Вряд ли для него это несло хоть какой-то смысл. Откуда южанину знать про фэйри?

— Благодарю, госпожа, — я фыркнула, отворачиваясь, а он неожиданно продолжил: — Но разве лесной принц ездил верхом на лошади?

Я ошеломлённо обернулась.

— Возможно, я неправильно понял эту часть истории, — добавил Ален, склонив голову.

Ах ну да, книга о мифах вчера вечером…

Я хмыкнула и промолчала.

Ещё пара минут молчания, потом тихое, не громче шелеста ветра:

— Госпожа, позвольте мне спросить.

Я быстро глянула на него, вскинув брови.

— Почему, — начал он, сочтя это, очевидно, за приглашение, — вы не разрешаете себя касаться, но держите меня при себе?

Я споткнулась. Пряча пылающее лицо, отвернулась.

— Ты забываешься, раб. Как ты смеешь?..

— Мне показалось, что вам не нравится молчание, — спокойно ответил он. — И мне бы хотелось понять, что делает мою госпожу счастливой.

Я глубоко вздохнула — после дождя воздух в лесу был изумительный, но вот с комарами не справлялся даже специальный амулет.

Глянув на расчистившееся небо, я хрипло приказала:

— Едем домой.

Он был прав: мне не нравилось молчание. Но разговаривать с рабом? Куда ни шло — судачить с прислугой, они хотя бы люди. С ними и впрямь можно поболтать — я, например, часто пила с ними вечерний чай в комнате экономки. Ну а что — вместе же живём. Я им плачу, конечно, но лучше же, если любят не из-за денег.

А вот раб… Глупо разговаривать с красивой вазой, даже если она чудесна, ласкает глаз и дарит эстетическое удовольствие. Глупо ждать от неё ответа.

Я пыталась сосредоточиться на переводах, нет-нет да поглядывая на красивого мальчика, склонившегося над книгой с нашими мифами.

Может, когда я всё-таки с ним пересплю, это странное томление исчезнет? Раз, второй, третий… Я возьму себя в руки, я буду смелой, я не буду передёргиваться от его рук и губ, ненароком вспоминая, как это уже было, и как моё тело мне не подчинялось. И то, что сейчас ситуация сильно напоминают ту — похоть и страсть тоже наверняка не мои, а заклинания — ничуть делу не помогало.

На ночь я всё-таки выгнала его в гостевые покои. Ну его, если снова есть перестанет, мне мои нервы дорожи. Выносить его присутствие рядом я больше не могла.

Муха, голодная муха на вареньи.

Ален ушёл молча — конечно, с поклоном, но молча. Без жалоб и мольб — хорошо, я бы сорвалась.

Хуже всего, что мне это совершенно не помогло. Я так же валялась на кровати, и теперь некому было петь мне успокоительную колыбельную. И ведь должен же «ледяной» щит действовать, а похоть должна была убраться вместе с мальчишкой в гостевые покои.

За полночь я, как дура, не выдержала, свалилась с кровати, зажгла свечу и сходила, забрала его обратно.

По-моему, в уголках его губ играла улыбка. Не знаю, я старалась не смотреть. И вообще пыталась до него не дотрагиваться.

А заставила его петь колыбельную. И заснула снова, как убитая — прижимаясь к его боку, положив голову на плечо, как любовнику. Рабу! Ужас.

Свихнулась я после обряда, что ли? Вещи олицетворяю.

На следующее утро после завтрака в лесу мы разговаривали. Точнее я заставила его пересказывать мне, что он там прочитал в своей книжке. У него был приятный голос, он успокаивал. Я чувствовала себя почти как в детстве, когда няня — тоже во время лесных прогулок — пугала меня сказками про лесного короля, возжелавшего красивого мальчика. И король не был бы королём, если бы не забрал ребёнка, когда тот скакал с отцом через лес. «Дитя, я пленился твоей красотой. Неволей иль волей, а будешь ты мой». В интерпретации няни ребёнком была, правда, девочка.

О чём я Алену и рассказала — закинув руку за голову и глядя на бегущие по небу облака. А потом — не иначе как под впечатлением легенды — поинтересовалась, а какие сказки он слушал в детстве.