Крепче брони - Толстобров Павел Петрович. Страница 13

Дивизия между тем пробивалась к станице и 31 декабря вошла в нее. 1 января 1943 года я побывал у нового командира 111-го гвардейского стрелкового полка, который по случаю победы (этот полк первым ворвался в Обливскую) справлял новогодний праздник.

Здесь мне и передали это письмо:

«Дорогие товарищи!

Расскажите всем, как в неравной борьбе пали 20 гвардейцев-храбрецов, отстаивая каждую пядь родной земли. Пусть близкие, друзья, товарищи на мгновение склонят головы, почтут память товарищей. И если в их смерти виновна я, как их командир, то прокляните меня, как убийцу.

Мне был дан приказ занять в 5.00 высоту 106,0. Хорошо изучив местность и обстановку, мы двинулись в путь. До вражеских окопов было 700–800 метров. Приблизившись на расстояние 20 метров, приняв боевой порядок, рота залегла, не замеченная врагом. Мы поджидали 2-ю стрелковую роту, но она, обнаруженная противником, отошла на исходные позиции. В это время вспыхнули вражеские ракеты. Немцы, заметив нас, с криком разбежались по окопам и открыли огонь. С наблюдательного пункта командира батальона дали сигнал к отходу. Но идти назад, когда рассветает, когда мы будем скошены огнем, не истребив ни одного врага, казалось мне безумным. Я дала команду зарядить пулеметы, противотанковые ружья, приготовить гранаты. Потом мы ринулись на штурм вражеского дзота. Взрывы гранат. Могучее гвардейское „ура“. Мы во вражеских окопах, которые набиты трупами немцев. Дзот разрушен. Вдруг прекращается огонь из двух ПТР, их расчеты погибли. Тогда стало ясно все. Слева и справа метрах в пятидесяти два дзота, о них никто не знал. Ливень пуль хлынул на нас. Мы залегли. Началась ожесточенная перестрелка. Возле меня что-то грохнуло, в глазах потемнело, и я потеряла сознание. Когда пришла в себя, стояла зловещая тишина. Осмотрелась. Лежу на трупах немцев в окопе. Но я не одна. Старший сержант Кузьмичев ведет прицельный огонь в ходе сообщения и отсчитывает: шестой, седьмой, восьмой… Ответственный секретарь партбюро батальона старший лейтенант Трояков наблюдает за полем боя и хладнокровно ведет огонь из пистолета.

Спрашиваю:

— Сколько нас осталось?

— Четверо.

Подо мною шевелится что-то темное. Трояков вытаскивает живого здоровенного немца.

— Анка, живем! — весело кричит он и сует верзиле ручной немецкий пулемет. Я с пистолетом в руке слежу за действиями немца. Он торопливо набивает магазин.

— До роты солдат справа перебежками двигается на нас, — докладывает Кузьмичев.

В этот момент раздается оглушительный взрыв, и Кузьмичев оседает на землю. В судорожно сжатых руках две гранаты „Ф-1“. Трояков выхватывает их. Немец продолжает возиться с пулеметом, но безуспешно. Появляются три „мессершмитта“ и направляются к нашим окопам. Поток огненных пуль, 10–12 залетов, но мы еще живы. Нас двое. Отчетливо слышна немецкая речь. Трояков бросает гранаты. Через полчаса разговор возобновляется. Мы поднимаем головы. В это время немец ударяет Троякова по голове и наваливается на меня. Вырывает у меня пистолет, наносит удары. Мне удается спустить курок. Немец мертв.

В окоп летят вражеские гранаты. Мы с пришедшим в себя Трояковым выбрасываем их обратно. Слышны крики раненых. Возле нас рвутся мины. Осколком обожгло лицо, ранена нога. Рука с пистолетом тянется к виску. У бруствера появляется немец — последняя пуля врагу. Закапываем руками партбилеты и ждем, что нас пристрелят немцы. Безоружных, почти без сознания, окровавленных, вытаскивают они нас из окопов. „Хотя бы убили“, — шепчу Троякову и оглядываюсь вокруг…

Горы трупов валяются у нашего окопа. Раненых не успевали перевязывать. Гвардейцы погибли за пулеметами и ружьями. Похолодевшими руками продолжают сжимать оружие. Казалось, вот-вот откроют огонь. Немцы даже трупов боялись, поливая их огнем из автоматов. Вот как дерутся гвардейцы! Дорого продали они свою молодую жизнь. Ваш бывший командир Анна Рыбаченко гордится вами, бесстрашные герои.

Нас с Трояковым вели в штаб. На допросе ни слова правды. Пусть лучше смерть. Сейчас направляют из лагеря. Но мы вернемся, дорогие друзья, к вам. Близка встреча. Буду громить фашистов до последнего дыхания, мстить за каждого убитого гвардейца.

Гв. лейтенант Анна Рыбаченко».

«Перебили свыше 100, а ранили еще больше. Если расстреляют, отомстите за нас, товарищи. Анна.»

Это считавшееся пропавшим и забытое всеми письмо я возвратил его автору.

Так завязалась наша переписка. Передо мной не один десяток ее писем. Больших и довольно кратких. Но каждое по-своему интересно, раскрывает частицу души автора.

Как же сложилась дальнейшая судьба Анны Рыбаченко?

…Здоровенный немец наматывает на кулак косы девушки и с размаху бьет ее головой о стену, считая:

— Айн, цвай, драй…

Анна теряет сознание. А когда приходит в себя, повторяет:

— Сволочи! Об одном жалею: не могу вас сейчас прикончить. Но за меня отомстят!

Ей уже ясно: живой не выпустят. Надо только до конца остаться человеком.

Как-то на очередном допросе, почувствовав слабость, оперлась здоровой рукой о стол. Немец ударил по пальцам пистолетом. Анна потеряла сознание. Очнулась в погребе.

Но жизнь ей сохранили. По рассказам очевидцев в Обливской, какой-то немецкий генерал намерен был использовать ее в качестве экспоната: у большевиков, дескать, не осталось мужчин, и они мобилизуют на фронт женщин…

Анну под строгой охраной перевели даже в более удобное помещение. Здесь к ней наведалась местная жительница Ольга Михайловна Портнова. Вначале она передала Анне большой пуховый платок (его немцы сразу же отобрали). Потом ее маленький сынишка бросил через форточку сверток бумаги и карандаш…

Те же местные жители сообщили, что Рыбаченко и Троякова немцы в колонне пленных угнали в сторону г. Шахты. Поэтому, когда наша дивизия вошла в этот шахтерский город, мы всюду старались разыскать их следы. Хотелось верить, что они еще живы. Но никто нам ничего сказать не мог.

Значит, до Шахт они так и не дошли. Значит, их убили где-то по дороге…

…Из Обливской их отправили в лагерь военнопленных в Белую Калитву. Там Анна видела все: как убивали ради забавы, как закапывали в землю живых и сжигали в бараках. Комендант лагеря Эрлих ежедневно упражнялся в стрельбе из пистолета. Для этого ему выводили пленных, и он старался попасть обязательно в глаз… В день своего двадцатилетия, 22 декабря, Анна увидела виселицу, которая предназначалась для нее. Спас неожиданный прорыв наших войск в район станицы Тацинской.

Их, босых, измученных, спешно гнали на запад.

«Ноги мои распухли. Идти я не могла, и меня привязали, как животное, к санкам и тащили. Остальных, кто отставал, расстреливали. В хуторе Грушевка жители и вытащили меня из-под носа часовых и спрятали. Немного подлечили».

Из письма А. Рыбаченко.

Спасителями Анны оказались Мария Гавриловна Сальникова и ее брат Федор Гаврилович Закотнов. Они укрыли ее от немцев, помогали встать на ноги, пока не пришли наши войска.

Потом опять госпиталь. Физически поправилась, немного окрепла. Но как залечить душевную рану?.. Нет, она ни в чем не уронила чести и достоинства советского офицера. Можно ли осуждать человека за то, что последняя пуля досталась не ему, а врагу?..

Наконец Анну вызвали в Москву. Вручая орден Красной Звезды, М. И. Калинин пожелал ей новых боевых успехов.

Анне Рыбаченко присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром отдельной стрелковой роты Московской зоны обороны. Казалось, все идет на лад. Но мысли девушки далеко-далеко: слишком велик ее счет врагу, чтобы спокойно сидеть в тылу. И она пишет рапорт за рапортом: «Прошу послать меня на фронт…»

…Корсунь-Шевченковская, Ясско-Кишиневская операции, Румыния, Венгрия — опять бесконечные дороги. И бои, бои. Но теперь это были дороги на запад, дороги побед. День ото дня росли боевое мастерство, командирская сноровка. А храбрости Анне Рыбаченко не занимать. Многое можно было бы рассказать о ее боевых делах на этом пути. Но ей больше всего памятна одна из операций в Карпатах.