Грех содомский - Морской А. А.. Страница 6

Валентина Степановна обеими руками обвила голову сына, прижималась к нему и, пересыпая свои слова поцелуями, продолжала еще более тихим, почти страстным шепотом:

— Я была для тебя заботливой матерью; когда ты подрос, я стала тебе верным, преданным другом; позволь же мне, когда это тебе теперь нужно, сделаться твоей любовницей и верной любовницей… Возьми меня всю: разве вся моя жизнь, все мое существо, и тело, и душа, не принадлежат тебе уже давно… Когда ты вырастешь крепким, здоровым, станешь совсем большим, взрослым мужчиной, сумеешь идти дальше в жизни без моей помощи, уверенно своею дорогою, ты встретишь много женщин, и я тебя передам той, которую ты сам изберешь себе, которая будет лучшею, а сама останусь снова только твоим искренним нежным другом. А сейчас я буду заместительницей ее, не претендующей на большее…

Глеб сжимал се в объятиях, целовал и чувствовал, что в нем поднялось и властно заговорило то могучее, непобедимое возбуждение, которое он испытал уже раз наяву от ласк Ксюши и которое в последнее время преследовало его в таких ярко-красочных видениях по ночам. Не было мысли, не было места для размышлений: в его руках, поддаваясь вспыхнувшей в нем страсти и сама заражаясь ею, была красивая, манящая женщина; он чувствовал ее упругое тело, видел любимое, по-новому возбужденное лицо, видел милые, добрые глаза, засветившиеся острым, внутренним, ярким огоньком, и он захотел ее всем своим здоровым инстинктом молодого, возбужденного самца…

С этого дня Валентина Степановна стала Глебу не только заботливой матерью и умным старшим другом, но и верною, преданною любовницей.

Глеб в это время переходил в последний класс реального училища, куда перевелся из гимназии; рисование и естественные науки все больше привлекали его. Внешне их жизнь нс изменилась, а внутренне стала много полнее, ярче и богаче переживаниями духовной и физической радости.

Глеб выглядел совсем взрослым: бородку брил, а пышные каштановые усы, несмотря на частые препирательства со школьным начальством, только подстригал. Большие умные глаза глубоко сидели под высоким выпуклым лбом, тонкий, почти женский нос прекрасно гармонировал с изящным рисунком рта, а ровные, белые зубы лишь оттеняли южный, почти оливковый цвет кожи, сквозь которую во всю щеку пробивался здоровый румянец. В каждом его движении чувствовалась особая, так редко присущая нашим юношам сила и гибкость всего тела, и немудрено, что Глеб обращал на себя внимание, что им интересовались и его хотели женщины.

Пожилые дамы, гладя его шелковистые волосы, глядели на него масляными, просящими глазами; молодые дамы и барышни явно кокетничали и оказывали ему предпочтение, но ни те, ни другие не могли заинтересовать его. С некоторыми из них он охотно встречался на вечерах, танцевал, катался на коньках, ездил на лодке; но больше этого они добиться от него не могли: ни одна не могла похвалиться тем, что заставила его трепетать, ждать встречи, ревновать…

Товарищи удивлялись его нежеланию пользоваться тем, что само шло ему в руки, трунили над ним; зрелые дамы поражались его «безнадежной наивности» и считали его глупеньким, недоразвитым.

— Он у вас совсем еще ребенок, — говорили они при случае Валентине Степановне; а барышни были убеждены, что у Глеба есть кто-то и не переставали выспрашивать его и искать окольными путями свою счастливую соперницу.

Зарились на него не только женщины его круга.

Между другими особенно увлеклась и питала настойчивое, непреодолимое желание обладать им их горничная — Стефания, девушка двадцати двух лет, родом из давно обедневшей польской шляхты. Она служила у Пикардиных уже восемь месяцев. Сначала она восхищалась Глебом украдкой, старалась поменьше думать о нем, возмущалась и отворачивалась, когда он, по обыкновению совершенно голый, делал гимнастику, а потом проходил в ванную или лежал у себя на кровати. Но уже через два-три месяца она привыкла к этому, перестала отворачиваться и, наоборот, сама стала все чаще, будто случайно показываться перед ним обнаженной. Для этого она сначала использовала совет Валентины Степановны принимать ежедневно душ, причем устраивала так, что Глеб, приходя в обычный час в ванную, заставал ее там еще моющуюся. Затем она попросила его показать ей гимнастические упражнения и тоже стала заниматься ежедневно, сейчас после душа, гимнастикой. Валентина Степановна радовалась, что девушка приобретает здоровые привычки и любовь к чистоте, и поощряла в ней эти желания, а Глеб очень охотно помогал ей заниматься гимнастикой и не раз сам растирал ее после холодного купания или душа жестким полотенцем. Так прошло еще два-три месяца, и вот однажды, оставшись наедине с Глебом и зная, что в квартире в это время не было никого, кроме них, Стефания объяснилась ему в любви, предложив стать ее любовником. Глеб удивился этому, но постарался не выказать своего удивления. Оставаясь приятельски-корректным, возможно деликатнее и мягче объяснил ей, что он этого не хочет и не сделает. Быть ее возлюбленным, отвечающим на ее страсть тем же, он не может, а просто удовлетворять ее желание, ее потребность он не хочет, поскольку она еще девушка.

— Но я хочу… Я знаю, на что я иду, пусть потом делают со мною что угодно: я все снесу, только будь моим, мой любый, мой коханый.

Девушка в исступлении кинулась на шею Глебу, потом стала целовать его руки, опустилась перед ним на колени, припадая к нему в почти молитвенном экстазе. Ее блузка была расстегнута, она дрожала. Открытые, молодые белые груди вздрагивали и колыхались, словно два больших цветка под натиском первых, самых сильных порывов бури; глаза вспыхивали тяжелыми зелеными огнями, и вся она, казалось, корчится в каком-то странном истерическом припадке; давно созревшая и взвинчивавшаяся втихомолку, сдерживаемая в течение нескольких месяцев страсть к Глебу прорвалась неожиданно даже для нее самой в бешеном порыве. И если бы не ясное понимание Глебом того, что ждет эту девушку в будущем, он, может быть, не сумел бы устоять пред ее сумасшедшим натиском.

После довольно длинной, утомительной и неприятной, часто физической борьбы со Стефанией и успокаивания ее, когда она несколько притихла, он стал объяснять ей, что, согласившись стать ее любовником, он должен был бы насиловать себя и сознательно исковеркать свою жизнь, так как он будет потом считать себя обязанным защищать ее от последствий их связи и вынужден будет связать свою судьбу с ней, а у него нет сейчас этого желания и он не думает, чтобы оно явилось потом. В свою очередь, если бы он посчитал себя ничем не связанным с нею, она будет потом проклинать свой поступок и обвинять его, когда беспощадные люди заклеймят ее, а близкие отвернутся от нее. Всякий подлец постарается использовать ее положение, выжать из ее молодости и красоты все, что, возможно, совершенно безнаказанно.

Как ни мягко, как ни искренне объяснял Глеб Стефании причины, почему он не хочет стать ее любовником, девушка знала только одно: она первая объяснилась ему в любви, просила его о том, о чем девушке и думать нельзя, а он отверг ее: он, паныч, — ее, наймитку. И она была глубоко оскорблена. Неудовлетворенное тело требовало своего, а жестоко уязвленное самолюбие подсказывало новые планы борьбы и… мести!.. Стефания сделала еще несколько попыток, начиная от приворотных зельев вплоть до простого физического воздействия на сонного юношу, но все они привели лишь к тому, что Глеб стал остерегаться ее. А в сердце девушки росла жажда мести отвергнувшему ее любовь и неизвестной, но, несомненно, существующей «злой разлучнице»…

Стефания как будто успокоилась, замолкла, а сама потихоньку неотступно следила за каждым шагом Глеба. И неожиданно нашла свою «разлучницу» и притом там, где совершенно этого не ожидала. Нашла и пришла в неописуемый ужас: рядом с нею совершалось несказанное святотатство. Грех содомский!.. Она была истинно верующей, набожной католичкой, и чувство мести сменилось мистическим ужасом, парализующим волю, сковавшим все ее существо. Она поняла, что ее долг, как честной девушки и хорошей католички, любящей Бога, который так чудесно спас ее от искушения плоти и тяжкого греха, предать строгому суду ужасную, кощунственную развратницу-мать и потерявшего человеческий образ ее сына и тем, может быть, даже спасти его душу…