Закрытие темы (сборник) - Носов Сергей. Страница 11
Он сидел на телеге за пожарной частью, ел кулебяку. Дети играли в прятки. Уже отпятнавшийся мальчик звонко кричал в пустоту: «Топор, топор, сиди, как вор!» – другой, тот, что был вóдой, медленно перемещался между забором и водокачкой, опасливо поглядывая на Евдокимова. Евдокимов сочувствовал ему. «Коза, коза, беги, как гроза!» – закричал отпятнавшийся мальчик.
Стемнело.
Интересно, кто такой Алексей? Какого рожна он потащился с Любой? Почему это «наши» сказал директор? То есть как это их? То есть как это так всё происходит?…
«Официант, дичь!»
И как полжизни назад – смех в зале. Евдокимов ограничился ухмылкой. Он в первом ряду, «с краю» (даром что работает в кинофикации). «А нам всё равно», – пел Никулин. Когда-то они убегали с уроков, чтобы посмотреть по четвёртому разу, – полжизни назад, если не больше… Больше… Господи, время куда так помчалось? Куда?… Евдокимов обернулся, – кто-то за его спиной упорно повторял папановские выражения, вроде: «Усё понял, шеф», «Усегда готов», «Дитям – мороженое, бабе – цветы», – радостное лицо повторяющего озарялось отсветами экрана.
Шёл настоящий ливень. Девицы, выходя из кино, визжали как ненормальные, парни улюлюкали, гоготали, отпускали какие-то шуточки, в общем, царило веселье, – возбуждённые кинозрители, накрывшись кто чем, разбегались в разные стороны, и гремел на полную мощь кассетник.
Евдокимов стоял под навесом. Здесь, на автобусной остановке, светил фонарь. Было холодно Евдокимову. Он не мог понять, почему не взял с собой свитер; зонтик тоже остался в гостинице, на спинке стула, – как-то несолидно всё это… Голоса между тем стихли. Только шумел дождь, да ещё было слышно, как целуются за спиной Евдокимова. До гостиницы одна остановка, но мокнуть ему не хотелось. Он ждал. Автобус не шёл. Те целовались. День натурально кончился. Кончился день. Веры, Надежды, Любови, Софии день завершился дождём. Увальни, что ли, мы все, простофили? Что же ещё-то мы ждём?
Всё прозевали. У моря погоды?
Вот оно что и куда.
Хляби разверзлись. Великие воды.
Воды. Вернее, вода.
Стихотворение вспомнилось так просто, так легко, что Евдокимову показалось на секунду, будто он сам только что сочинил стихотворение. Но сочинил не он, а кто-то другой, напрасно Евдокимов вспоминал кто, потому что, если честно сказать, поэзией он мало интересовался. Он имел хорошую память… Минут через двадцать подошёл автобус.
– А я решила, дела замотали, – сказала Надежда, пропуская в гостиницу.
– Да уж, – сказал Евдокимов.
– Не промок?
– Нет, я старался.
– Надо оформиться.
– Я паспорт забыл.
– Плохо.
Она протянула ключ от пятой комнаты.
– В виде исключения.
Евдокимов сказал:
– Спасибо.
Он не сразу открыл дверь, – в коридоре не было лампочки. Наконец вошёл, включил свет, увидел: на столе букет из кленовых листьев, на стене натюрморт с виноградом, четыре аккуратно заправленные кровати, подушки пирожками – красота! Евдокимов плюхнулся, не раздеваясь, на ближайшую койку, вспомнил про Герцена, хотел почитать под шум дождя, но снова поднялся – было холодно, как снаружи. Он отдёрнул занавеску, – так и есть: одна рама застеклена, а другая – нет.
Евдокимов пошёл искать справедливости.
– Надя, Надя, хозяюшка!
Хозяюшка стояла возле вахтёрской с отвёрткой в руке, вставляла замок в дверь.
– Ну и ну. И за кастеляншу, и за администратора, и за плотника…
– Я за всех.
– Помочь?
– Спасибо. Сама.
На полу лежали шурупы, несколько штук. Евдокимов сказал:
– У меня стекла в комнате нет.
– С утра было.
– То есть одно есть, а другого нет. Рамы, между прочим, двойные.
– И что?
– Как что? Холодно.
– Мы зяблики? – удивилась Надежда.
– А кто-то есть, кто не зяблик? – спросил Евдокимов.
– Могу дать второе одеяло.
– А что, других комнат не существует?
– В других то же самое. Ремонт скоро.
– Может, всё-таки есть… в виде исключения?
То ли насмешливо, то ли с вызовом:
– Нда?
– Что «нда»? Через час октябрь начнётся.
– Не начнётся. (Что уж совсем вне логики.)
Евдокимов задумался.
– Та-ра-кан, – по слогам произнёс Евдокимов.
– Жужелица, – сказала Надежда и внимательно посмотрела на Евдокимова. Закашлялась вдруг. Он вспомнил про медицинские банки.
– Вот и я простужусь…
– Ничего, – сказала Надежда, когда кашель кончился. – Двойные рамы только в девятой.
– Хорошо, что в девятой.
– Нда?
Она положила отвёртку на тумбочку и прошла в другой конец коридора. Дверь в ту комнату была приоткрыта.
– Вообще-то это моя комната.
Вахтанг Кикабидзе улыбался с настенного календаря. Лежали спицы на одеяле, клубок ниток, ещё что-то…
– Нравится?
А ты как же? – чуть не спросил Евдокимов.
– А я чайник поставлю.
Утром он уезжал девятичасовым автобусом. Синоптики обещали ясное небо. Евдокимов сел так, чтобы солнце не слепило в пути. Он открыл Герцена. Дневник начинался словами:
«Тридцать лет!.. И хорошо и грустно смотреть назад. Дружба, любовь и внутренняя жизнь искупают многое…»
Он посмотрел в окно. Старичок в форме железнодорожника вёз на тележке тыкву.
«Кто виноват? – подумал Евдокимов. – Что делать?»
1985
Лунное затмение
Посыпалась труха откуда-то сверху, потому что завели мотор на реке, и всё задрожало. Задребезжало на пожарном щите ведро, консервная банка съехала на край доски. И снова сделалось тихо. Солнце уже садится. Скоро стемнеет.
– Это Заболоцкий, – говорю я.
Я стряхиваю с коленей древесную стружку.
– Угу, – отвечает Алина.
Без гаечного ключа прикрутить педаль не так-то просто. Когда проезжали пилораму, педаль опять соскочила, – Алина чуть не упала. Контргайка потеряна, у конусной гайки повреждена резьба. Я прикручиваю. Алина – она любит эксцентрические жесты – находит удобным лежать спиной на куче опилок.
– Что же вы там наструктурировали? Папа просто в восторге.
– Стихотворного текста анализ, Алина.
Аллитерация. Ассонанс.
Или: «саду и думает», «в другом углу».
Дмитрий Дмитриевич. (Стёганый ватный халат, присланный из Байрам-Али, шлёпанцы, тюбетейка, очки на кончике носа.)
Моя стиховедческая работа произвела впечатление. Особенно последняя страница – про Циолковского. Дмитрий Дмитриевич оценил. Он любит парадоксальные параллели. Помнится, у Ахматовой: «три „к“ выражают замешательство автора»; так вот: он чуток к космизму. Но я не испытываю замешательства.
Пока мы ездим за молоком, Дмитрий Дмитриевич готовит сырники.
– Я рассмотрел симметрию…
– Угу, – отвечает Алина.
Она обхватила руками колени. (Свитер, джинсы, кроссовки.) Она изображает внимание.
– Видите ли, – объясняю я с нарочитой серьёзностью (худо-бедно, но педаль прикрутилась), – видите ли, в этом замечательном образце медитативной, так сказать, «ночной» лирики, реализуется известная мифологема: человек, оказавшийся наедине с мирозданием в минуту углублённого созерцания неба, ощущает себя как плод фантазии, мечты, тоски своего двойника с «другого конца Вселенной».