С тенью на мосту (СИ) - Рос Наталия. Страница 25

Иларий! Я до последнего ждал тебя, надеялся, что ты передумаешь и поедешь с нами. Я уехал с тяжелым сердцем, не зная, почему ты не пришел. Всей душой верю, что у тебя все будет хорошо, что перед тобой откроется твоя большая, крепкая дорога.

Я буду ждать тебя в течение всей своей жизни в городе Сарал, что стоит на берегу Каральского моря. Сколько бы времени не прошло, жду нашей встречи.

Береги себя. Твой друг, Ладо Сури.

Не сдерживая подступивших слез, я засунул книгу под пальто и побрел на восток по дороге, полностью опутанной воспоминаниями.

«Вот это место», — тихим дребезжащим звоном отдалось в моей голове, когда я подошел к пустынному подножию холмов. Мой дом действительно сгорел дотла, лишь только черные, обгоревшие столбы торчали вверх, будто пики, безмолвно предупреждающие путников, что это место дурное и нехорошее. Я подошел ближе и с удивлением отметил, что мой сгоревший дом, укутанный в снег, выглядит хоть и пугающе, но красиво: необычайно страшное и черное пепелище переплеталось с таким мягким и наивно-детским снегом. Я ожидал, что тут на меня нахлынут горькие воспоминания, но странное чувство удовлетворения затмило все мысли: «Кем бы он ни был, но он тоже сгорел. Я отомстил ему. Значит, его можно убить». И я начал с каким-то невероятным наслаждением представлять всевозможные способы убийства старика. Я представлял, как вонзаю в его грудь копье, а его старческое, обезображенное лицо с изумлением смотрит на меня: «Как этот глупый мальчишка смог раскусить меня?». Я стоял и ухмылялся, воображая все более и более жестокие сцены расправы: отрубал ему голову, руки, ноги, насаживал на колья, обливал кипятком. Я не знал, сколько времени я стоял там, уставившись на обгоревшие доски, и хищно скалил зубы, чувствуя, как пожирающая ненависть захватывала меня с каждой секундой.

— Кар-кар! — большой черный ворон, усевшийся на обгорелую жердь, вырвал меня из потока зверских, кровавых сцен.

Я встряхнул головой и будто проснулся. «Надо уходить отсюда, — велел я себе. — Все эти чудовищные мысли не мои, они чужие».

Не оглядываясь, я побежал прочь от дома.

Следующим я посетил дом Бахмена. Два единственных дряхлых окна уже были разбиты. В крошечной комнате стоял беспорядок. Не было бушлата, старых одеял, жалкой посуды и скудных запасов еды в погребе. «Удивительно, — подумал я, — когда живет человек, никому и дела до него нет, а как только он умирает, сразу прилетают жадные вороны: грабят, рушат и разбивают».

Вернулся я в дом Милона под вечер с твердым намерением: мне непременно нужно узнать, верны ли мои догадки насчет брата.

18.

Подходило время Рождества, и я по-прежнему не разговаривал с Сойкой, хотя она предпринимала попытки помириться, но я не хотел и знать ее: уж слишком сильна была моя обида.

Я узнал, чем занимался Милон. Он давал нуждающимся деньги под проценты, а когда подходило время, и заемщик не отдавал долг, в дело вступал Малый: выезжал к должнику и там уже был особый разговор. Малый был кем-то вроде бешеного пса, которого спускали по особым случаям. И судя по тому, как часто он разъезжал, случаев предоставлялось немало.

Незадолго до праздника я случайно подслушал, что в Птичьей долине собралось несколько злостных неплательщиков, и Малый должен был вскоре туда выехать. Это был мой шанс, который я просто не мог упустить, но я и понятия не имел, как обратиться с моей просьбой к жестокому убийце, от взгляда которого покрываешься ледяными мурашками.

Когда наступил вечер, я написал письмо, обреченно вздохнул и крадучись выбежал из дома. Дом Малого стоял в самом тупике, где обрывалась дорога и начиналась роща. Его дом был настолько маленьким, что я удивился, как такой великан мог там помещаться. В окнах горел свет, и я с замиранием сердца постучал в дверь.

Он открыл дверь, и его массивная фигура заслонила лампу, подвешенную на потолке. В тот миг мне показалось, что свет померк не только в моих глазах, но и вообще померк навсегда в моей жизни. Изумленно уставившись на меня, он тяжелым, угрюмым басом спросил:

— Чего тебе нужно?

— Хорошего тебе вечера, Малый, — неуверенно и как-то по-нищенски начал я, совершенно не представляя с чего начать разговор. — Я так, решил зайти в гости, попросить об одном одолжении.

— В гости? — недоверчиво рыкнул он. — А ты что, не боишься, что я тебе шею сверну?

— Вообще-то боюсь, но я думаю, тебе сейчас не выгодно сворачивать мне шею. Да? Все же будут знать, что это ты сделал, — сказал я, подумав, что мой аргумент звучит совсем неубедительно, но Малый отчего-то согласился:

— Это верно. Ну, проходи, раз пришел.

Он посторонился, давая мне протиснуться в узкий дверной проем. Я засомневался, стоит ли входить, но все же прошел, ожидая увидеть мрачную, грязную берлогу, но совсем растерялся, когда зашел в небольшую, но удивительно светлую и уютную комнату с довольно высокими потолками. На маленьких окошках были развешены белые, легкие занавески, а возле стены стоял круглый, лакированный стол, на котором кокетливо лежала голубая вязаная салфетка. Все вещи были аккуратно разложены по своим местам, и было так чисто, будто в доме прибиралась рука женщины. В довершении ко всему в пространстве кружил ароматный запах свежеиспеченного хлеба.

— Ты здесь один живешь? — спросил я.

— Да, один.

— И еду себе сам готовишь?

— Да. А кто еще?

— И ты сам убираешься в доме?

— Слушай, ты чего прицепился?

— Извини, ты…

— Да, можешь не продолжать, я знаю, что я тупой, отвратительный, мерзкий урод.

— Нет, ты не так подумал… — начал я, но запнулся от его тяжелого взгляда и понял, что лучше не продолжать.

— Садись, — он подтолкнул мне табурет. — Чай будешь? Закипел только.

— Хорошо, давай, — неуверенно согласился я.

— Ты тут помешал мне, — недовольно буркнул он. — Я это… булки пеку.

Он отодвинул в сторону тяжелую металлическую заслонку, закрывавшую духовку внизу печи, и вытащил поддон с румяной, уложенной ровными рядами, выпечкой.

— Готовы. Не подгорели, — довольно проговорил он и, поставив на стол плоскую тарелку, выложил несколько булок. — Попробуй. Они с вареньем. Ну, что смотришь? Пробуй, не отравлены, я для себя их спек.

— А если не для себя? — спросил я, откусывая кусочек: я решил, что лучше уважить хозяина. — Тогда они были бы отравлены?

— О-тож, — ухмыльнулся он, — сомневаешься что ли?

Он разлил по кружкам чай и сел напротив меня. А я продолжал жевать булку и удивляться: до чего же было вкусное и мягкое тесто. Нашей кухарке Ясиньке следовало бы поучиться. И чуть не спрыснул со смеху, представляя, как огромный Малый учит нашу крикливую, маленькую Ясиньку замешивать тесто.

— Очень вкусно! — похвалил я. — У тебя талант в выпечке.

— Спасибо, — буркнул он, — ты первый мне это сказал.

— Неужели раньше никто не хвалил?

— Нет. Ты первый человек, который ест мою стряпню. И ты первый человек, который пришел ко мне в дом, — он съежился, как огромная гора, поросшая колючими, сухими деревьями. — Так зачем ты пришел?

— У меня есть к тебе просьба, — начал я, сомневаясь в своей затее. — Я понимаю, с моей стороны это наглость просить тебя об этом. Ты можешь даже выкинуть меня из дома, если хочешь. Но я не могу не попытаться. Мне просто не к кому больше обратиться…

— Короче, — подтолкнул Малый, пристально уставившись на меня.

— Да, конечно… В общем, я слышал ты едешь завтра в Птичью долину, и мне нужно, чтобы ты передал письмо одной женщине. Ее зовут Варида. А она, когда прочтет письмо, должна передать тебе ответ. Вот, в этом моя просьба, — закончил я, и Малый тяжело исподлобья посмотрел на меня, словно на таракана, которого нужно было в ту же минуту прихлопнуть. — У меня есть немного денег, — испугавшись, затараторил я, — если нужно найду еще, вот, смотри, — я вытряхнул из кармана вместе с шелухой пару монет, — если этого мало, то я найду, обязательно найду, только… — я осекся и сжался в комок: тонкие губы Малого сжались, а ноздри раздулись, как у разгневанного быка, готового броситься на наглого слизняка, посмелевшего махнуть перед ним красной тряпкой.