Импульс (СИ) - "Inside". Страница 18
Она рискнула, поставила на кон всю себя — и проиграла.
Черные кроксы опускаются в пакет, бросаются в стоящую рядом коробку. Старый халат одиноко остается в шкафчике — Эмили просто не хочет ни с кем встречаться, чтобы его отдавать — и Джонсон, поняв, что она все собрала, застывает на месте.
И чувствует теплое прикосновение к своему запястью. Оголенная кожа взрывается искрами, плавится и шипит; и никакая тонкая акриловая вязь не спасает от жара на подушечках пальцев Кларк.
Где-то в ребрах отдается выдох — щемяще-теплым акварельным брызгом; ярким цветом; бархатом; и Эмили боится пошевелиться.
Это длится мгновение — их пальцы почти соприкасаются, еще чуть-чуть — и она сможет взять Кларк за руку, и бьет, бьет сухим током по всему телу.
— Ты не можешь меня игнорировать.
Кларк так легко скачет с формальных разговоров на простой тон, словно бы они друзья или коллеги; так просто переключается с амплуа ледяного нейрохирурга на обычного человека, что Эмили поворачивается к ней, повинуясь легкому, ненавязчивому движению руки — и заглядывает в глаза, пытаясь увидеть там хоть что-то.
Хоть какой-нибудь ответ на тысячу возникших вопросов.
Но все всегда складывается иначе.
— Доктор Кларк. — Она осторожно высвобождает руку. — Пожалуйста. Все хорошо. Лучше я, чем вы. В конце концов… Это просто ошибка.
Дверь захлопывается.
Остается только огонь.
====== 9. Fall down seven times, stand up eight ======
Комментарий к 9. Fall down seven times, stand up eight #np Tom Odell – If You Wanna Love Somebody (Acoustic)
и правда в том, что теперь — неважно. ты стал вчерашним. ты стал бумажным.
а я — касаясь верхушек башен,
теряю память
от высоты.
Чтобы окончательно не сгореть в тишине неуютной комнаты, Эмили забирается в ванну. Под напором ледяной воды ее всхлипы почти перестают быть слышными — сначала громкие и отчаянные, а потом внутренние, судорожные, переходящие в хриплые стоны.
К полудню следующего дня, обезумев от тишины и собственного надрывного голоса, Эмили решает, что ей пора перестать гореть. Я же солдат, пытается внушить себе она, боец, ничего не боюсь, подумаешь, работа; как рухнет — так построится…
Но не внушает.
Голые ветки ранней осени венами цветут на небе, и Эмили распахивает окно — будто огонь боится холодного воздуха — садится на стул и пытается дышать.
Через полчаса в ее голову приходит мысль, что умереть от туберкулеза, пневмонии или гриппа будет не очень продуктивно.
Окно захлопывается.
Ставится чайник, кипит, остывает, снова ставится; дважды в день меняется постельное белье; исчезает пыль с подоконника, оседает на полу; моется скрипучее дерево, протираются жалюзи, пахнет чистящими средствами.
Эмили видит сны.
Легионы теней, тучей сгущающихся в тишине больничных коридоров, шепчущихся и манящих за собой — в палаты, в крошечные личные Преисподнии, где в больную голову ударяет свинцовый туман фармакона.
Руки привязаны тонкой иглой, грубо воткнутой в вену; тело окутывают трубки и жидкость. Скрипят на дверях петли.
Танцует Кларк — босая, с цветами, вставленными в пустые овалы глазниц, улыбается, двигается, подходит к Эмили, и кривая насмешка искажает ее лицо.
Кем ты стала, Джонсон?
Я бы все равно не ушла.
Эмили рывком подбрасывает свое тело в кровати — за окном все еще серый однотонный квадрат неба — и, поднявшись на ноги за долю секунды, идет ставить чайник.
Начинается дождь.
Ей нечем заняться — работа не ищется, а тратить деньги она откровенно боится; поэтому в очередной раз забирается под одеяло и погружается в полудрему. Там, в своей голове, у нее другая жизнь, выдуманная, идеальная — белый халат, ресторан на вечер пятницы, личный секретарь.
Она настолько живо представляет себе все это, что даже шевелит руками, воображая, что держит скальпель. Дирижер без оркестра. Скрипач без скрипки.
В другую жизнь добавляется и Кларк. Мысли скачут, прыгают, носятся; как насчет поужинать вместе, Лорейн? Я угощаю. Отметим операцию, мы отлично поработали. Может, захватим Чарли? Толковый парень ведь, да. А давайте я вас подброшу до дома, раз ваш «купер» в ремонте? Заодно прокатимся по вечернему Лондону. Еще по чашечке кофе — и поедем.
Теплое прикосновение длинных паучьих пальцев к запястью.
Ты не можешь меня игнорировать.
Одиночество жрет заживо.
*
Ничто в мире не перевесило бы ее значимость на весах.
Эмили кругами ходит вокруг Роял Лондон Хоспитал; привычный, зазубренный, автоматизированный маршрут, самолетики на стеклах, мистер Коннорс в отражениях, звенящие колокольчики и желтые лампочки.
Она не знает, зачем это делает, но в семь утра стоит у кофейни и ждет.
Уже час. Или, может быть, два.
Лорейн меняет парку на длинное пальто; Чарли меняет очки на линзы; Лорейн поджимает губы, заказывая черный; Чарли просит побольше сиропа в молоко.
Эмили прижимается затылком к стеклу и закрывает глаза, представляя, что сейчас она тоже закажет себе кофе и после — побежит на работу.
Они так близко, что можно услышать их разговор: нейрохирург проклинает резкие холода, Чарли жалуется на пробки в центре; говорит: хорошо жить на Квин-Энн, там всегда тихо и спокойно; а Лорейн поджимает губы: на Освине ведь тоже неплохо, да и ехать явно ближе; или ты хочешь жить, как Мосс, в Белгравии? И чтобы тридцать женщин приносили тебе завтрак в постель?
И забирали половину зарплаты, хохочет Чарли.
Кларк улыбается.
Эмили считает шаги.
*
Верит: однажды волшебство уже случилось, так почему бы ему не случиться еще раз; да, зареклась, отреклась, прокляла; но кто знает, может быть, хотя бы еще один раз случится чудо?..
Поэтому каждый день ходит кругами вокруг чертовой больницы, боясь зайти внутрь; каждый раз прислоняется лбом к холодному стеклу в кофейне; и раз в три дня покупает самый дешевый кофе — просто чтобы просидеть там несколько часов, в конце которых взлетает еще один самолетик надежды.
Иногда она покупает газету с объявлениями о работе — и тычется, словно слепой котенок, звонит, спрашивает; отказ, отказ, отказ. Ее словно бы внесли в черные списки, повесили клеймо, вырезали из жизни; будто она снова стала невидимкой, и фольга ее, отражающая свет, вросла в кожу; а у Эмили не хватает смелости пойти работать в другом направлении — пусть даже в кофейне на углу ее улицы есть вакансия официантки.
Она не умеет иначе.
С каждым днем становится все труднее; оставшиеся деньги заканчиваются слишком быстро, и она начинает жить на четыре фунта в день; из которых половина — это кофе, оставшиеся — на проезд и хоть какую-нибудь еду.
Скоро она уйдет в ноль, закончится, перестанет существовать. Близится двадцатое — день платежей за квартиру; на карточке остается все меньше и меньше денег — триста фунтов она уж точно не наскребет.
Вечером Эмили выключает в квартире свет, достает отложенную на черный день бутылку виски и ложится на кровать, откидывая голову назад. Она пытается внушить себе мысль, что все будет хорошо, но не получается; перед глазами все еще маячит Кларк.
Я бы все равно не ушла.
Виски — горький и гадкий, не приносящий ничего, кроме чувства тошноты и жжения в желудке; пить она не умеет и не может; и все эти романтичные клише — напиться и позвонить кому-то нужному — оказываются просто красивыми переливами в цветном кино.
Через полчаса оглушающе звонит телефон, и мать визгливым, высоким голосом, тянущим гласные, заявляет:
— Это все потому, что ты не замужем! Вот был бы рядом с тобой богатый, крепкий, сильный мужчина — тебя бы не уволили!
— Как это связано? — отстраненно спрашивает Эмили.
— Тебя было бы кому содержать! Кто-то, кто тебе бы помог! Дал денег! Не пришлось бы платить за квартиру! А я говорила, — возмущается миссис Джонсон, — я говорила, говорила — медицина, солнышко, это не твое; не девичье занятие. Там нужны холеные мужчины, которые могут позаботиться не только о себе, но и о других!