Импульс (СИ) - "Inside". Страница 35
Чарли другой: ласковый, трепетный, нежный, с копной воздушно-белых кудряшек, с огромными карими глазами и детской невинной улыбкой. Он не говорит плохих слов, не связывается с плохими компаниями, не берет ничего чужого и существует подобно ангелу.
Для остальных.
Для Лори он самый жестокий и лживый человек, и чем старше они становятся, тем сильнее она это замечает: здесь Чарли лжет, здесь намеренно толкает, здесь подставляет своего друга, а здесь улыбается и врет, что не знает, какие деньги пропали у святого отца.
Чарли втирается в доверие так легко, словно родился с этой способностью — улыбается, хлопает глазами, складывает ладони в умоляющем жесте, кивает и слушает; а потом хранит-копит чужие тайны — и пользуется этим, искусно манипулируя.
Шестнадцатилетней Лори заламывают руки, прижимают к грязной стене и ставят колено между ног; Лори кусается и царапается, бьется пойманной птицей, кричит и резко замолкает от удара по лицу.
Кто-то срывает с нее футболку, тянет на себя протертое белье; Лори брыкается так сильно, что ее едва удерживают четверо, дергается, словно в танце, и чья-то ладонь бесстыдно трогает выпирающие ребра.
Все, что остается от Лори, — дикий, необузданный страх, холодным потом стекающий по лицу.
Они водят ножом по телу, оставляя неглубокие царапины — недостаточные для смертельных порезов, достаточные для выступающей крови; ведут по бедру — вверх, вниз, и она понимает, что вот там-то уж точно останутся шрамы; вычерчивают на груди тонкие, едва заметные линии, иногда становящиеся слишком видными, когда рука вздрагивает от возбуждения.
Она сбежит отсюда.
Если она, конечно, переживет эту ночь.
Переживет.
Лори собирает в кулак последние силы, прикусывает ладонь, зажимающую рот, и кричит — неожиданно громко; и вдруг кто-то эхом вторит ее крику: детский, еще не сломленный голос зовет на помощь, поднимая на ноги весь дом, и Лори отпускают, убегая в страхе.
Она не будет жалеть себя или мстить; она не будет плакать в ванной, закрывшись изнутри; она не будет рассказывать Чарли правду — скажет, что просто избили, да, как обычно, снова.
Лори просто бросит в рюкзак все свои вещи, возьмет за руку брата.
И уедет.
*
Они смеются и держатся друг за друга — почти как в детстве, только теперь Чарли галантно подает Лорейн локоть, и та хватается за него.
В «Connors Coffee» по утрам почти никого нет: персонал больницы предпочитает кофе из «Starbucks», и оба пользуются этим, чтобы поговорить в неформальной обстановке — две чашки кофе, мятное пирожное и карамельный торт задают тон начинающемуся дню.
Часы показывают половину восьмого, до начала рабочего дня еще полтора часа, и Лорейн кажется, что сегодня, наверное, самое теплое утро за последний год.
— Эх! — Чарли бросает пальто на стул, оставаясь в пестром шелковом шарфе. — Не твой любимый «R&H», конечно, но тоже неплохо ведь, согласись?
— Они не работают так рано. — Кларк дует на воздушную пенку.
— Брось. Признай, что тебе надоело выбрасывать по десятке за паршивый кофе. — Чарли поддевает деревянной палочкой крошечную имбирную звездочку и перекладывает ее сестре. — Смотри, как в детстве.
У нее комок подступает к горлу, и предательски щипет глаза, словно кто-то смахнул пыль и соринки со старых зарубцевавшихся шрамов.
— Знаешь, — серьезно говорит брат, — если бы я знал, что после того, как я сопру помаду у Дэйвы и ее друзей, ты начнешь ей пользоваться каждый день, я бы, наверное, все-таки хорошенько подумал. Она ужасна!.. — Он вскакивает со стула, уворачиваясь от подзатыльника. — Тебе еще никто не говорил этого?
Лорейн фыркает:
— Нет.
— Это все потому, что ты железная леди, — улыбается Чарли. — Кстати о железе…
Звонко звенит колокольчик над входной дверью, ударяется еще раз и замолкает, впуская холодный ветер вместе с грозящими простудой сквозняками.
Будто кто-то еще, кроме них двоих, приходит на работу так рано, просто чтобы…
Просто чтобы.
Эмили роется в огромном тканевом рюкзаке с нашивками, выуживает монеты из бокового кармашка и едва слышно просит кофе.
Она выглядит облезшей, словно бы с нее за ночь содрали скальп, оставив только растрепанные кудрявые волосы, неровными волнистыми прядями свисающие по обе стороны от лица; сухая кожа, мешки под глазами и ломкие, неуверенные движения.
Лорейн не сводит с нее глаз, и медсестра, видимо почувствовав это лопатками, ведет плечами, будто пытаясь сбросить с себя пристальный взгляд.
— Я проснулась с рассветом, — невпопад произносит Кларк, перебивая рассказывающего какую-то историю брата. — И все было кровавым — небо, вино в бутылке, даже картина из оранжевой стала красной. Думаешь, я больная на голову?..
Чарли, привыкший к тому, что Лорейн вечно говорит странные вещи, пожимает плечами:
— Думаю, ты просто устала. В последние дни мы все работаем на износ. На меня повесили терапию с теми тремя мартышками. — Он закатывает глаза. — Я теперь каждый вечер по часу провожу с каждым из них, пытаясь выудить хоть какие-то сведения.
— У тебя не получается, — скорее утверждает, чем спрашивает Лорейн. — Впервые я так рада твоим неудачам. И нет, я не устала.
— Твой разум говорит обратное. — Чарли стучит себе по виску пальцем. — Необязательно чувствовать усталость в ногах. Тебе ли не знать, что мозг…
— Перестань. — Кларк толкает его в плечо. — Хватит тыкать в меня учебниками. Скажи мне диагноз как брат.
Чарли выуживает из молочного кофе остатки кондитерской посыпки и сует их себе в рот, замолкая на несколько секунд.
Лорейн переводит взгляд с брата на Эмили — та все еще стоит у стойки, скукожившись, стараясь слиться с окружающей обстановкой, нервно выстукивая пальцами по деревяшке; ждет свой кофе — гудит кофемашина, шипит питчер, взбивая молоко, ставится расписной стакан.
— Думаю, ты просто ищешь, за что зацепиться. — Чарли в два куска съедает свой пирог. — Может, тебе…
— Эмили! — Лорейн поднимает руку, привлекая внимание. — Посиди с нами?
Чарли давится карамельными крошками.
— В филантропы записалась? — выкашливает он, пока Джонсон медленными шагами подходит к их столику; и тут же подскакивает, приставляя еще один стул: — Доброе утро, Эмили.
Она сжимает свой стакан так сильно, что еще немножко — и кофе польется через край; и Чарли, бросив очередной вопросительный взгляд на сестру, мол, зачем-ты-это-сделала, осторожно забирает у Эмили стакан.
— Вы выглядите взволнованной, — говорит он. — Тяжелая ночь?
Шутливый вопрос Чарли заставляет медсестру вздрогнуть.
— Я… Я просто… — Эмили неловко садится и сразу же сгорбливается, хватается за стакан, впиваясь в него пальцами.
— Вы всегда так рано. — Чарли переводит тему. — На автобусе?
— Да, я…
Лорейн их не слушает: она знает, что Чарли не умеет разграничивать личную жизнь и рабочую, умудряясь быть психиатром-психологом-психотерапевтом и просто человеком одновременно. Именно поэтому он сейчас всеми силами пытается разговорить Эмили — смущенную, зажавшуюся, но потихоньку выходящую из зоны комфорта: вот она разжимает пальцы на стакане, вот надевает сверху крышку, делает глоток теплого кофе; тревога сходит с нее волнами, обнажая улыбку и открытость; широко распахнутые глаза, незастегнутое пальто, широкий шарф, обмотанный вокруг горла; болотная водолазка, потертые джинсы и не по-осеннему холодные кеды — Эмили больше похожа на испуганную вниманием девочку, чем на уверенную в своих действиях медсестру, бодро ассистирующую на операциях.
Лорейн не говорит ни слова, только слушает, хотя понимает, как странно это выглядит: сама пригласила, сама отмалчивается — но ее это не волнует, ее вообще не волнует, что о ней подумают люди.
Она кладет голову на согнутую руку, позволяя цепочке браслета тихонечко зазвенеть, спадая вниз, и рассматривает Эмили, стараясь запомнить мелкие детали.
Для нее Эмили — живое воплощение меди, выдержанной, расплавленной: крупные веснушки на курносом носу, совершенно не свойственные лондонцам, теплые каштановые волосы, карие с золотистыми крапинками глаза — Джонсон кажется мягкой, теплой, похожей на плюшевый плед; да и сама она не такая худая, как Лорейн, по крайней мере, ключицы не выпирают так остро, словно хотят прорвать одежду.