Чёрное солнце (ЛП) - Андрижески Дж. С.. Страница 24

И так продолжалось какое-то время.

Сексуальный дурман, имею в виду.

Теперь, думая об этом, я понимаю, что эта часть никогда и не заканчивалась — серьёзно, она только усиливалась — но в какой-то момент все переменилось совершенно в другом направлении. Как галлюцинация превращается в нечто более тяжёлое и намного более опустошающее в эмоциональном плане.

В некотором роде это был поворот в темноту.

По правде говоря, думаю, это я положила начало.

Я помню, как чувствовала раздражение Блэка, его желание, чтобы я открылась сильнее, глубже ушла в него. Он чувствовал, что какая-то часть меня все ещё прячется за щитами, и когда он продолжил указывать на это своим светом, пытаясь заставить меня открыться, я в итоге тоже это почувствовала.

И я попыталась открыть эту часть.

Я правда пыталась… возможно, именно тогда ситуация отклонилась от курса.

Как только все пошло в этом новом направлении, я уже не могла вернуть все к прежнему положению дел. После этого я вообще не могла контролировать, куда направлялся мой разум или свет. Я не могла по-настоящему контролировать своё тело. Я вообще не помню большую часть того, что я делала или говорила за тот неизвестно-насколько-долгий период, что длилось это безумие между нами.

Я помню лишь самые яркие моменты, особенно напряжённые или постыдные — моменты, при мысли о которых мне хотелось заползти в нору и сдохнуть.

Позднее, конечно, я вспомнила все.

Блэк сказал мне, что где-то слышал, что видящие помнили каждую секунду их связующего времени наедине, даже если в тот момент они были совершенно не в себе.

С другой стороны, видящие в целом помнили слишком много.

Однако в гуще всего этого выделялось только несколько вещей.

Пока я открывала эту часть своего света, я разрыдалась.

Не знаю, как долго я плакала, но казалось, что прошло много времени. Такое чувство, будто это длилось часами, днями… неделями. Я плакала, пока Блэк не запаниковал, утратив контроль над своим светом, потому что он не мог меня утешить, приободрить или хотя бы относительно успокоить. Я плакала, пока не стала задыхаться, пока не заболела грудь, пока я не устала плакать и не начала засыпать.

Блэк окутывал меня своим светом, стараясь дать мне своего рода безопасное пространство, заверить меня, окружить любовью и защитой.

Все, что он делал, лишь сильнее меня расстраивало.

Как только он осознал, что он, то есть сам Блэк, отчасти служил тому причиной — а может, даже главной причиной, по которой я плакала — его паника усилилась, превращаясь в совершенный ужас.

Затем все хлынуло из меня.

Все.

Вещи, в которых я не хотела признаваться даже самой себе, полились из меня сплошным потоком.

Не думаю, что большая часть этого прозвучала словами. Это выходило образами и мыслями, эмоциями и воспоминаниями, окрашенными импульсами мощных чувств. При этом стена между нами сделалась физически осязаемой и пористой как потрескавшийся камень.

Я осознала, что стена — это я.

Блэк был прав с самого начала; стена между нами была мной.

Я не доверяла ему.

Он полностью утратил моё доверие, которое изначально не очень-то существовало, учитывая, какая паранойя у меня развилась из-за его прошлого, особенно с женщинами.

История с вампирами буквально сокрушила все.

Первыми полились мои страхи о браке с ним, о том, что я на каком-то уровне знала всегда — он лжёт мне, я не могу ему доверять. Туда же вплетались мои страхи из-за того, сколько он умалчивал о себе, а также мои страхи, что ему никогда не хватит меня одной, учитывая то, как часто он менял женщин до меня.

Моя неспособность понять его делала все только хуже.

Его неспособность понять меня подливала масла в огонь.

Затем он стал спать с теми вампирами в Нью-Йорке, когда мы с ним только наполовину справились со своими проблемами в общении, его прошлым, и лишь наполовину завершили связь. Хуже того, в Нью-Йорке он ещё сильнее утратил моё доверие, потому что я знала, что он мне врёт. Я испытывала все более и более сильную паранойю, потому что он не касался меня, исчезал в странное время и возвращался с новыми травмами, его свет ощущался странным, покрывался чем-то, не похожим на него… и определённо не похожим на меня.

Мой сознательный разум в то время придумывал всему этому оправдания.

Я оправдывала это тем, что знала — он в посттравматическом раздрае после той тюрьмы.

Он боялся Брика и того, что вампир сделал с ним — не говоря уж о том, что Брик угрожал сделать со мной. Так что я игнорировала то, что кричали мне мои инстинкты, и позволила Блэку врать мне. Я позволила ему врать мне, но та стена вокруг моего сердца знала правду.

Когда все это выплыло на поверхность — секс, стирание памяти, стирание воспоминаний, месяцы газлайтинга и заверений, что все хорошо, ложь раз за разом, раз за разом — та часть меня, что уже знала, ничуть не удивилась.

Та часть меня была опустошена.

Не просто опустошена… сломлена.

Хуже того, я чувствовала себя дурой.

Конечно, я знала, что дело не только в Блэке.

Мой клинический разум мог сделать шаг назад, мог оценить ситуацию и увидеть во мне травмированную девочку, которая потеряла родителей и сестру, чья семья исчезла после последних похорон, оставив её в полном одиночестве. Я видела ту часть себя, которая защищала меня, отгораживая уязвимые части с помощью эмоционального эквивалента служебной собаки.

Я также осознала, что не давала людям второго шанса.

Я никогда не давала людям второго шанса — обычно.

Как только кто-то утрачивал моё доверие, на этом для меня все заканчивалось.

Даже если я не отрезала их от своей жизни, они никогда больше не пробирались за ту жёсткую защитную стену вокруг моего сердца. Они меняли категорию, навечно оказываясь под пометками «небезопасно», «не заслуживает доверия», «не семья».

Я никогда не видела этого прежде и не осознавала, насколько суровой была эта система классификации.

Однако Блэк был другим.

Я не могла просто убрать Блэка на полочку, хотя какая-то часть меня пыталась это сделать.

С ним я подняла вокруг своего сердца тот же барьер, что и со всеми, кто пугал меня до чёртиков. Я воздвигла стену, даже не понимая, что сделала это, и что это причиняло мне страдания. Это делало нас обоих несчастными.

Я чувствовала, как это постепенно просачивается в мозг Блэка — реальность того, что он сделал; реальность того, как я отреагировала на то, что он сделал.

Как только это случилось, его страх расцвёл в полноценный ужас.

По правде говоря, многое из того, что произошло потом, казалось сплошным размытым пятном.

Я знала, что била его. Не горжусь этим, но помню, как делала это.

Я знаю, что я ломала что-то. Я знаю, что мы кричали друг на друга. Я помню, как мы оба плакали. Я помню, как плакал Блэк, и глубина его эмоций напугала меня в совершенно иной манере, чем меня пугало его безразличие.

Я также помню, что потребовала, чтобы он показал мне каждую чёртову секунду, что он помнил из дней, проведённых в Нью-Йорке.

Когда он сделал это, и мы оба снова начали плакать, я потребовала, чтобы он показал мне каждую секунду, что он провёл с кем-то другим после встречи со мной. К счастью, за исключением нескольких ночей с Фа в Бангкоке, практически ничего и не было. Я даже не могла злиться на него за Фа, потому что тогда мы не были вместе, и в любом случае, после Йена я явно дала Блэку понять, чтобы он держался на расстоянии.

На самом деле, между нами стоял именно Нью-Йорк.

Я не знаю, как именно мы с этим справились.

Я даже не знаю, когда именно все снова сместилось и превратилось в нечто иное.

Я не знаю, то ли я что-то сделала, то ли он что-то сделал, то ли нечто естественное в связи нашего света заставило все раствориться.

Но в какой-то момент это смещение наконец произошло.

Может, все дело в его готовности показать мне все, включая каждую секунду того, что он чувствовал, что он думал, чем руководствовался. Может, все дело в том, что я видела, насколько им двигал страх за меня. Навязчивое желание устранить Брика было вызвано не только травмой, гордостью или страхом за свою шкуру, но и беспокойством за мою безопасность.