Синдром отторжения - Воронков Василий Владимирович. Страница 52

Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока наконец не понял – теперь все существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого значения, и то, что ты только собирался сделать – скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль, – было уже сделано, и тебе оставалось только осознать это.

Я едва не сошел с ума.

Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе – он говорил, что, подключившись к нейроинтерфейсу, низвергается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить свободное падение в пустоту.

Мы говорили с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно нейролинк подстраивался под каждого из нас, воплощая самые сокровенные кошмары.

Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать мысли.

Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал заниматься восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.

Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвертого курса, однако последний в году экзамен – симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, вставая на геостационарную орбиту, – мы сдали с первого раза.

После экзамена Виктор выглядел как коматозник, которого только что вывели из вегетативного состояния. Волосы его спутались, лоб лоснился от пота, а под глазами залегали темные круги.

Он предложил напиться на радостях, но я сказал, что свалюсь после первой же бутылки пива, и вернулся в общежитие. Я хотел заварить чай, полистать новые публикации в соцветии, но вместо этого прилег на кровать, не раздеваясь, и провалился в сон.

Мне снилась темнота.

Я находился в первозданном хаосе из собственных желаний и мыслей, когда времени еще не существовало. Воспоминания – о другом, настоящем мире – вспыхивали, оборачиваясь мимолетными призраками, и исчезали, затухая в бессмысленной пустоте вокруг, как будто я медленно и неумолимо терял память, превращаясь в бесчувственную функцию, в тупую, выполняющую повторяющиеся действия машину.

И я видел Лиду.

Она шла в темноте, отдаляясь. На ней было красивое светло-коричневое платье с узорчатой юбкой и сумочка, похожая на портфель. Лида не замечала меня, она не знала, что я существую. У меня не было ни видимого образа, ни голоса – я не мог даже позвать ее по имени. Темнота смыкалась над ней. Но потом Лида вдруг остановилась, почувствовав что-то. Она коснулась висящей на плече сумочки, задумчиво пригладила на затылке волосы и – обернулась.

И я проснулся.

Была ночь.

Бледные фонари едва освещали аллею, на которой я когда-то поцеловал Лиду. Я подошел к окну и, сощурившись, как от яркого света, посмотрел на черное небо.

Где-то у неразборчивого, похожего на застывшую волну темноты горизонта вспыхнул огонек, и стремительная пульсирующая звезда устремилась вверх, вырываясь из гравитационного колодца.

43

Практические занятия начались на четвертом курсе.

Перед этим для нас провели тренировки на тренажерах, которые, в отличие от центрифуги, имитировали реальные перегрузки при взлете и посадке – вплоть до предельных для среднетоннажных кораблей шесть «же». Перегрузки не причиняли мне особых мучений; более того, костюмы, которые нас заставляли надевать – плотные и облегающие скафандры из напоминающего колючую резину материала, – причиняли гораздо больше неудобств, чем неудержимая сила ускорения.

А потом в первый раз нас повезли на настоящий космодром – на таком же рейсовом автобусе, на котором мы с Виктором катались в Тенешкино, чтобы посмотреть на взлетные шахты через пелену дождя.

– Чего? Дрожишь? – спросил меня Виктор, когда автобус поднялся на эстакаду.

Я наглотался с утра успокоительных – хотя Тихонов отговаривал нас принимать таблетки, чтобы не выработать привычки – и не чувствовал ничего, кроме тупого вялого безразличия.

– Это же не экзамен, – сказал я. – Все действия контролируются настоящим оператором. Ты в принципе не сможешь сделать ничего такого.

– Настоящим оператором, – усмехнулся Виктор.

Мы мчались по эстакаде, поднимавшейся вверх, как разводной мост – за высоким отбойником поначалу мелькали верхушки деревьев и уродливые столбы ретрансляторов, а потом я не видел ничего, кроме безоблачного голубого неба.

– Ты сам-то как? – спросил я.

– Да черт его знает! – сказал Виктор. – Я пока не разобрался. Но, как ты говоришь, настоящий оператор, все дела. Можно тупить весь сеанс, и ничего не случится.

Я зевнул в ответ. Мелькающий вид за окном действовал усыпляюще, солнце припекало, несмотря на ранний час, и я заснул, привалившись плечом к нагревшемуся стеклу.

Мне показалось, что Виктор растолкал меня буквально через минуту.

– Хватит дрыхнуть! – фыркнул он. – Приехали!

– Как?

Я моргнул и осмотрелся. Автобус стоял на широкой бетонной парковке – посреди мертвого, похожего на радиоактивную пустошь поля, – а служащие космодрома в невзрачной серой униформе руководили высадкой, выпуская всех из автобуса по одному.

Мы с Виктором встали в очередь.

– Ты какой-то сегодня никакой, – сказал Виктор. – Не спал, что ли, всю ночь опять?

– Вроде спал, – ответил я.

– Ладно! Поздно уже дергаться. Это ведь и правда не экзамен.

Когда мы вышли из автобуса, я остановился, мешая другим идти.

Поднялся ветер, и над выщербленным полотном парковки закружились маленькие смерчи из пыли. На секунду я представил, что островок из бетона, на котором стоит автобус, со всех сторон, на сотни километров, окружает ровная выжженная земля, бескровная пустыня, и только потом заметил горящую на солнце полосу дороги – где-то там, на обочине, я припарковал прокатную машину, когда мы с Лидой смотрели, как взлетают из пусковых шахт военные корабли.

Я вздохнул. Ветер нес в лицо колючую пыль, хотя небо было безоблачным и чистым, как в настоящей пустыне.

Виктор потянул меня за плечо.

– Пойдем! Тут и ослепнуть недолго.

Нас разместили в пустом и унылом зале – таком же, как накопитель в Тенешкино, с белыми стенами и хлипкими просиженными скамейками, – только без окон и с яркими лампами дневного света под потолком.

Нас было шестеро – именно столько операторов управляло большинством кораблей, – но мы до сих пор не знали, какая роль достанется каждому из нас. По идее, занятия должны были подготовить нас исполнять обязанности любого члена экипажа, однако, думаю, мало кто хотел тогда стать первым пилотом.

Нас сопровождал молодой преподаватель – лет двадцати пяти на вид, – который иногда подменял Тихонова на лабораторных.

– Наш корабль называется «Аэропа», – сказал он. – Это пассажирский корабль, который до недавнего времени совершал рейсы между Землей и… – Преподаватель на секунду замолк, чтобы перевести дыхание. – Но рейс мы совершать не будем, – он хихикнул, – как и выходить в открытый космос. Впрочем, вам все уже объясняли, ведь так?

В зале раздалось невразумительное мычание.

– Пока нам придется подождать. Все почти готово. Шахта, из которой будет производиться запуск, находится отсюда на расстоянии где-то двадцати километров, и мы…

– Мне казалось, тут будет куча военных, металлоискатели, обыск и все дела, – буркнул Виктор.

– Ты как будто разочарован, – удивился я.

– Да нет. Просто непонятно.

– Пока нас пустили только в ободранную комнату со скамейками. Посмотрим, что будет.

– Честно… – сказал Виктор. – Если честно, не верится, что мы выйдем в космос.

– Мне тоже, – сказал я.