Хватка (СИ) - Войтешик Алексей Викентьевич "skarabey". Страница 42

       Странно, бабка ворчала так всякий раз, когда дед жег сапоги и труба их выбеленной на лето дворовой печи в самом деле дымила на всю округу, словно паровозная, однако, в то же время Петрок не раз видел, как сама бабуля давала деду поручение сжечь что-то из обветшавшей одежды или обуви. Неизвестно, как было у других, но у них дома все из «тряпья», как называла это баба Мария, принято было жечь, причем каждый раз, включая то время, когда дед палил свои «треклятые» сапоги, она стояла у двери и внимательно следила за этим, будто завороженная...

       — Чего пилу ломаешь? — подходя, бросил дед. — Где мне зараз, при немце, другую найти?

       — Я не ломаю, — буркнул Петрок, поворачиваясь и направляясь за ним, — она, если так делать — поет, хотел тебе показать.

       — Поет, — повторил за ним дед и, улыбнувшись, добавил, — ты мне лучше у Пустовых покажи, как она поет. Запам'ятай, будеш погано справлятися, відправлю додому, з Яринкою всі распилю.

       Петрок понимал, что это, конечно же, шутка, но мысль о том, что из-за какой-то мелочи этот день рядом с Яринкой может не состояться, заставила его умолкнуть, собраться и уяснить себе пусть и не озвученное напрямик, но вполне понятное требование деда: они идут к Пустовым не для того, чтобы Петруха развлекал дочь агронома разговорами.

       Тетя Люба, как видно, ждала, что они придут раньше, готовилась. Сама хозяйка была где-то в хате. У дровяной кучи лежала пила, а у стены стояли две лопаты. Был еще топор, которым по приходу Бараненок малыш Васько уже тюкал одну из обгоревших до углей доску.

       — Здаров, козак, — подмигнул ему дед, — А де ж мати?

       — В хати, — ответил малыш, продолжия практически безбедно для доски, бухать в нее носком тяжелого топора.

       В этот момент из-за угла появилась Яринка:

       — Здравствуйте, диду, — на ходу бросила она, и тут же побежала звать мать.

       — Быстрая на ногу девка, — глядя на нее, будто сам для себя заметил вслух старик, — и на руку. Пока у нас были, бабка Марья говорила, что и до работы охочая. А, Петрок?

       — Не знаю, — сдержанно ответил внук, — я з нею не працював.

       — А сiно, хто кидав? — спросил дед. — Я все видел со двора, …быстрее тебя управлялась.

       Петрок покраснел, но ничего не ответил. Через пару минут пришла тетя Люба, показала, где взять за сараем козлы, забрала топор у перепачкавшегося углем Васька, и работа закипела.

       Любовь Николаевна с Яринкой носили и складывали на козлы доски, а дед с Петрухой выбирали место для спила, чтобы ненароком не налететь на гвоздь, и после этого резали сухие, неприятно шипящие под острыми зубьями огарки, скопом. Черная крошка и пыль от угля осыпалась на землю, летала в воздухе, и взмокшие от работы мужчины становились похожими на шахтеров, фотографии которых часто встречались в газетах. Глядя на них Любовь Николаевна и Яринка, то и дело косились друг на друга и старались не трогать своих лиц. Все потому, что Петрок, вытираясь рукавом, размалевал себе сажей лицо так, что дед Моисей с трудом сдерживал улыбку.

       Доски распустили быстро, последними распилили две обгоревшие балки и только после того сели отдохнуть. Пока мужчины устраивались в тенечке, Яринка принесла им воды, а хозяйка прикатила от сарая тачку.

       Таких колесных агрегатов в селе было больше десяти и все они меж собою были схожи. Сразу видно — одна рука делала. Старый Фома, что ковальничал еще при царе Горохе, пока учил внука своему ремеслу, постоянно давал тому попутное задание — делать тачку. Как только находились старые колеса с телеги или, как в этой, что делали для агронома, добротные, железные, со списанной сенокосилки, Сергунько садил их на ось, мастерил сверху кузов и, для удобства, пропускал под ним оглоблю. Эту тачку внук Фомы собрал тяжелой, крепкой.

       — Люба, — поднимаясь, поинтересовался дед, — а где землю брать в воронку?

       — А вон, — махнула женщина рукой, — за хлевом и берите. С того холма, что за ним. На такой купине все одно ничего толком не посеешь и не построишь. Павел мой сколько раз собирался с него во двор земли натаскать, ямы выровнять, эх, — тяжко вздохнула Любовь Николаевна, — так он до этого груда и не добрался.

       — Ну то добре, — огладил бороду старик, — тогда за работу. Бери, Петро, о ту грабарку, кати за сарай и накопай з той купины, что тетя Люба сказала, земли. Полную тільки, внучок, не грузи. Дай нам бог и половину того кузовка сюда по мягкому допереть…

       Дед, глядя на то, как внук покатил тачку к сараю, подошел ближе к воронке и, причмокнув, сказал: — Черт бы полосовал тех бомбарей, что эту бомбу кинули. Глубоко, зараза, ковырнула...

       К старику подошла Любовь Николаевна, но Петрок за шумом тачки уже не слышал их разговора. У холма, что будто прирос к краю забора Пустовых, стояла Яринка:

       — Рули сюда! — весело крикнула она. — Мама сказала начинать от угла, — стала наставлять дочь агронома, — здесь, где забора нет. Копать надо от стены, чтобы солнышка больше попадало. Когда строили не подумали, а так, постоянно с этой стороны тень от холма и сыро. Снег тает только к апрелю-маю...

       — Разберемся, — взяв лопату, принялся расковыривать подножие горки Петрок, — ты ж понимаешь, что всего мы не переносим? Большая эта горка.

       — Так мама и не говорила всего, — улыбнулась Яринка, — главное выкапывать вдоль стены, сколько будет надо…

       Земля, как и предупреждал дед, была сырая, сбитая. Вначале Петруха так крепко уперся, что сдуру едва не сломал черенок. Сразу же стало понятно, что даже в глинище, когда они по весне брали сырую глину, копать было легче.

       Яринка следила за стараниями Петра и молчала. И она видела, как нелегко дается тяжелая почва молодому грабарю. Наскоро накидав половину тачки похожих на большие конские копыта, тяжелых галушек, Петруха схватился за оглоблю и едва не упал. И тут дед оказался прав! Колеса грабарки практически не двигались с места. Видя его затруднения, Яринка стала помогать, но и вдвоем они не могли покатить тяжелую тележку.

       Подошёл дед:

       — Вот же, вражья сила, — осторожно убирая от оглобли внука, мягко, чтобы не позорить малого при дивчине, заметил он, — не едет! Под колесами мягко. Тут, брат, надо брать скопом. Эта работа по мне, — старый Бараненко с трудом поднял оглоблю, и та выгнулась, — тут, брат, я могу. Рулить машину, ловко как ты, Петрок, не умею, а вот с тачками да лопатами, а ну-ка…

       Дед развернул грабарку, Яринка и Петрок налегли у колес и та, с большой неохотой покатила через двор.

       С первого захода они едва-едва прикрыли дно воронки, но, несмотря на всю тяжесть монументальной колесницы агронома, старик приказал внуку так и продолжать грузить кузовок. «Пообвыкнемся, — приговаривал старый грабарь, — это сразу кажется, что тяжко. У страха глаза велики. Однако ж, — меж делом замечал он, — таку важку и неподъемну землю я тильки на старых погостах встречал. Эта, видать, так слежалась от тени да сырости. Грузи, Петр Ляксеич, что тут поделать? Так, гуртом, и будем эту тачку катать…»

       Вначале работа шла медленно. Воронка кверху только расширялась, а потому постоянно заглядывающий в яму Петрок с каждым новым рейсом почти не замечал в ней каких-либо изменений. Однако за сараем Пустовых они, не в пример яме, были видны.

       Меж стеной и холмом образовался ровный проход шириной в добрых полтора шага. Петрок выровнял дно образовавшегося коридора, и дальше, видя, как здорово получилось, рассчитал на глаз и тут же взялся за следующий ломоть этого земляного «пирога». Странно, но появление этого прохода за сараем сразу изменяло видимый прядок во всем дворе.

       Дальше дело пошло веселее. Земля, сбитая по краю, внутри холма была не такой сырой и тяжелой. Петруха и Яринка вполне управлялись вдвоем, а дед, Любовь Николаевна и путающиеся у них под ногами, но старательно повторяющие движения взрослых малыши Васько и Олэночка, занимались ямой, разбивая комья и трамбуя подвозимый из-за сарая грунт. Старик Бараненко тихо радовался, глядя на то, как ловко управляется его внук. Сразу казалось, боится, нервничает, не сможет сам, а вот же! Стоило увидеть огольцу-молодцу плоды своего труда, а еще и при молодой дивчине услышать похвалу от ее матери, совсем окрылился. Душа старика пела: «Все же перешло по крови и к нему мое грабарское умение».