Глаголь над Балтикой (СИ) - Колобов Андрей Николаевич. Страница 27

По его лицу скользнул быстрый взгляд раскосых глаз Номото Цунаакира.

- Слишком мало осталось тех, кто сможет насладиться этим успехом, - произнес он, и Пэкинхэму показалось, что в беспристрастном и не терпевшем никаких эмоций голосе командира японского броненосца, вдруг послышалось... Сочувствие? Англичанин с интересом взглянул на собеседника, но тот, как и всегда, являл собою высеченную в граните невозмутимость.

Битва закончилась, второй день цусимского сражения обернулся для русского флота трагедией. Но почти ничего из этого Николай не увидел и знал только по рассказам других людей. Вечером первого дня его ранило в голову, да еще и перебило руку, потому неудивительно, что ночь, когда Фёлькерзам уклонялся от многочисленных японских миноносцев, молодой мичман провел в беспамятстве.  Утром он пришел в себя, но был слишком слаб и вскоре снова уснул.

Из блаженного забытья Николая вырвали звуки боя. Голова его была перевязана, раненную руку охватил крепкий лубок. Оглядевшись, Николай увидел, что лежит не в лазарете, и это было как раз понятно. Там сейчас и для тяжелораненых места не хватало, вот и унесли в кубрик по соседству.  Медперсонала никого не было видно, но мичман чувствовал себя лучше, а потому встал и пошел искать себе занятие.

Следовало бы сперва доложиться оставшемуся за старшего на корабле офицеру, но Николая сильно мутило, и он никак не мог пройти в боевую рубку - всякий раз ему преграждали дорогу то заклинившая дверь, то огонь, то искореженная переборка. Голова соображала плохо, а корабль совсем обезлюдел. Николай, пробираясь по выгоревшим коридорам, встретил только нескольких матросов: двое тащили на носилках раненного, а один просто промчался мимо мичмана неведомо куда. Николай окликнул бегущего, но тот либо не расслышал, либо не счел нужным останавливаться. Мичману осталось только пожать плечами, отчего резкая боль прострелила сломанную руку и двинуться дальше.

По "Бородино" вроде бы не стреляли особо, по крайней мере, попаданий и близких разрывов "чемоданов" слышно не было. Самому броненосцу вести бой было давно уже нечем, однако в носу корабля, что-то еще огрызалось. Тогда мичман, оставив попытки найти себе командира, направился на звуки выстрелов. С большим трудом доковыляв до носового каземата семидесятипятимиллиметровых орудий, Николай узрел воистину эпическое, достойное кисти Айвазовского зрелище.

Иссеченные осколками, покрытые гарью стены. Три орудия совершенно разбиты, от одного и вовсе ничего не осталось, кроме жалких кусков станины, да разбросанных повсюду бесформенных кусков металла. Видать, достало его тяжелым снарядом - кусок борта напротив остатков пушки выломан, осталось только сделать неосторожный шаг и сразу окажешься в бурлящей морской воде, под бортом искалеченного броненосца. Ободранный, местами вспучившийся пол каземата был грязен, залит непонятно чем, завален латунными гильзами так, что едва ли было место пройти, ни на что не наступив. В воздухе стоял удушливый запах горелого пороха, и еще какой-то на редкость противной дряни. В общем, каземат являл собой картину полного, абсолютного разрушения, запустения и хаоса.

И среди всего этого ада сновал взад-вперед один-единственный матрос, с черным от сажи лицом, в окровавленной, во многих местах продранной форменке, размеренно, как автомат, подтаскивая снаряды и заряжая единственное уцелевшее орудие. 

У прицела, пригнувшись, суетился офицер. Совершенно прокопченный и черный, словно африканский негр, с непокрытой головой, он, скаля белоснежные зубы и что-то рыча под нос, бил в белый свет как в копейку. Прямо над его головой змеилась огромная трещина, скорее даже дыра с неровными, скрученными краями. Пыльные лучи вечернего солнца падали на орудие и стрелка, выхватывая их из полумрака разрушенного каземата и придавая открывшейся мичману картине флер совершеннейшей фантастичности.

В офицере-арапе Николай с трудом узнал вахтенного начальника броненосца, лейтенанта князя Еникеева. Этого офицера молодой мичман не числил среди своих друзей - Николай лейтенанта совершенно не интересовал, а в тех редких случаях, когда им доводилось переброситься пару слов, князь Еникеев держался холодно и официально. Мичман и не навязывался, но сейчас, конечно, было не до личного - глянув в амбразуру, мичман увидел два японских миноносца.

- Алексей Павлович! Лейтенант! Князь!! - попытался обратиться Николай к офицеру, но тот, войдя в воинственный раж, ничего не замечал вокруг себя.

- Прекратите, Алексей Павлович! Дайте мне, Вы же не артиллерист!  - крикнул едва ли не в ухо Еникееву мичман, и попытался схватить того за рукав. Но лейтенант отмахнулся, не глядя, да так что угодил ребром ладони Николаю прямо поперек губ. В ушах зазвенело, зашитая вчера рана полыхнула огнем, и Николай со стоном привалился к переборке, в который раз почувствовав соль крови на языке.

Однако матрос его узнал

- Вашсковородь, это же мичман Маштаков из четвертой башни! - крикнул он. Но лейтенант, дико сверкая белками налитых кровью глаз, не слышал сейчас никого. Тогда матрос, отложив снаряд в сторону, схватил офицера за руки.

- Кто?! Запорю, сволочь!!! - взвыл Еникеев, завернув тираду, от которой покраснел бы и пьяный боцман. Однако взгляд его постепенно очистился.

- Маштаков, это Вы? Что с Вами? - и, уже обращаясь к матросу:

- Да все я уже, все, отпусти.

- А Вы, вашсковородь, обратно драться не начнете? - с сомнением спросил матрос.

- Господи, Николай, это я Вас так, что ли?!!  - ужаснулся наконец-то пришедший в себя лейтенант:

Мутные пятна, застилающие взор мичмана как раз разошлись настолько, что он вновь начал различать вещи вокруг себя. Теперь ему досаждали только маленькие сверкающие звездочки, крутящие невообразимый хоровод перед глазами, но это было терпимо, и Николай улыбнулся:

- Руку мне сломали японцы, если Вы об этом - и едва ли не впервые за все время знакомства увидел одобрение и сочувствие в глазах князя.

- Вы можете наводить, мичман? Не могу прибить гада, вроде и рядом, а не возьмешь, так и крутится, макака склизкая!

Николай встал к орудию.

А дальше все было совсем плохо и зыбко. От грохота выстрелов и жуткой вони голова вскоре совсем разболелась и шла кругом, но Николай наводил и стрелял.  Быть может, он даже попал в кого-то, но ручаться не стал бы. А потом броненосец сильно тряхнуло и пол резко ушел из-под подкосившихся ног. Пушка, до этого верно служившая мичману, вдруг встала на дыбы и со страшной силой ударила стальным казенником поперек груди. От такого афронта Николай совсем растерялся и утонул в серой хмари беспамятства, однако сквозь проблески сознания чувствовал, что его куда-то волокут. Он плавал в океане блаженства, и ему было изумительно хорошо, но потом резкий и мокрый холод вырвал его из прельстительного ничегонеделания. Броненосец куда-то исчез, Николай лежал посреди моря на здоровенном куске древесины. Князь, кажется, держался за импровизированный плотик, на котором дрейфовал сейчас мичман, потому как совсем рядом от лица Маштакова из воды торчала голова Еникеева. Николай от всего сердца улыбнулся этой голове и вновь погрузился в забытье.

Разбудила его встряска и фонтан обрушившейся на него воды. Наверное, где-то неподалеку упал снаряд, а может и что другое случилось, кто знает? К счастью, мичмана не сбросило с плотика, а вот с Еникеевым дело было плохо: глаза князя закатились, руки разжались, а голова, бессильно лежащая на бревне около локтя Николая, на его глазах соскальзывала в пучину. Почему-то этого ни за что нельзя было допустить, и Николай изо всех сил ухватил воротник лейтенанта. Так их и подобрали японцы - раненный, лежащий на обгорелом куске шлюпки мичман, в полузабытьи сжимающий здоровой рукой ворот своего оглушенного товарища.

Кроме них двоих с "Бородино" не спасся никто. 

Это известие надолго ввергло мичмана в самую черную меланхолию. Николай выбрал судьбу морского офицера, прекрасно зная о том, что ему, быть может, не суждено умереть от старости. Костлявая подстерегает офицера в бою, да и безо всякой войны на море бывает всякое, и все это Николай отлично понимал.