Двойной язык - Голдинг Уильям. Страница 29

Не то чтобы этот заговор получил большое развитие, есть в нем что-то жалобное. Персей, которому Ионид просто приказал сопровождать его, не сообщив ему ничего, кроме «того, что ему требовалось знать», – Персей рассказал мне, что произошло. Они добрались до места, где их ожидала встреча с другими заговорщиками – пароли, отзывы и все такое прочее, – но там никого не оказалось. Они начали ждать, сидя на камне посреди полной ночной пустоты, и исследовали будущее по полету птиц. Будущее предстало на редкость благоприятным. И тут же оно предстало в виде римлян, которые возникли словно из-под земли и арестовали их обоих. Их обыскали самым унизительным образом, причем без всякой надобности, так как у Ионида с собой вообще ничего не было, а у Персея – только кое-какие съестные припасы и все необходимые документы в кожаной сумке. Дополнительным унижением, сказал Персей, было то, что арестовал их даже не трибун. И римляне знали все – почему заговорщики отсутствовали, кто они такие и в чем заключался их план. Римляне были – используя латинское слово, для которого в греческом нет эквивалента, – очень компетентны.

– Я знаю, что я раб, – сказал Персей, – и смирился с тем, что меня подвергнут пыткам, раз они не могли пытать его святость. Но и у меня есть своя гордость, и самым тяжким унижением было, когда они сказали мне, чтобы я убирался восвояси.

– Они отпустили тебя!

– Боюсь, что так.

– Как ты мог его покинуть!

– Право же, первая госпожа, я вел себя совсем так, как пишут в книгах. Преданный раб и все прочее. Но не сработало. Даже когда я попытался следовать за ними, меня ударили в живот древком копья.

– Они увели его…

– Напоследок я услышал, как он провозгласил, что он – в руках богов. А центурион сказал: «Послушай, господин, твоя святость, это же все-таки не так скверно!»

– Ох… что я буду делать?

– Не мне говорить об этом, первая госпожа. Я вернусь в книгохранилище, которое мне никак не следовало бы покидать.

Он было направился к двери, остановился и обернулся ко мне:

– Он велел передать тебе вот это.

Серебряный ключ, но самой необычной формы. Оба конца имели форму лабрия, двойной критской секиры. Но только вдвойне двойной.

– Какой конец – какой?

– Не знаю, госпожа. Я думал, вам известно. Центурион отнесся к нему с большим почтением, даже прикоснуться не решился. Да, самое любезное, как они выражаются, обхождение после того, как они нас обыскали.

Я не имела ни малейшего представления, что делать с этим ключом, не знала даже, настоящий ли это ключ или какой-то символ. Я продела в ушко серебряную цепочку, как напоминание себе, что он такое, и спрятала его. Что делать? Самое время обратиться к общепризнанному средству – к Дельфийскому оракулу. Но как может Пифия задать вопрос, а затем передать себе же ответ от бога, если… если существует бог, чтобы ответить? Я подумала, что в подобном положении и семь греческих мудрецов не сумели бы ничего посоветовать. Как ни тревожилась я за Иона, я не могла не признать это положение очень своеобразным и – к прискорбию – забавным. Так или иначе, но меня необоримо влекло в храм. Я закуталась в покрывала и украдкой пошла туда. Огромные дверные створки в глубине колоннады громко завизжали, когда я приоткрыла одну, чтобы проскользнуть внутрь. Вот они – ступени, ведущие вниз, ниши в стене, каждая для своего жреца, и последняя для самого святого из них всех, верховного жреца Аполлона, его святости, главы коллегии жрецов. Вот треножник, возле него – жаровня, сейчас пустая, так как седьмой день месяца уже миновал. Позади треножника в глубине – занавес и справа шнуры, чтобы его раздвигать и снова закрывать. Статичное, чтобы не сказать примитивное, изображение Аполлона, вытканное на левой половине занавеса, было обращено к какому-то чудовищу неопределенной формы на правой. Как всегда, при виде них у меня по коже побежали мурашки, и ритм моего дыхания участился. Это было святое место. Самое святое во всей Греции, самое святое во всем мире. Я попыталась втолковать это себе, сказать себе, что я – Пифия перед лицом соблазна. Нет. Я была Ариека, маленькая варварка, боящаяся темноты. Но сама – темная, о да! Я на цыпочках прошла сквозь сумрак адитона и остановилась перед занавесом – настолько близко, что казалось, он может заколыхаться от моего дыхания, – и меня сковала судорога чистейшего страха. Мне пришло в голову, что мое дыхание может вдохнуть жизнь в чудовище и оно (он, она) тут же сокрушит меня. Об Аполлоне на другой половине занавеса я не вспомнила, а думала только о чудовище, которое уже как будто зашевелилось. Я начала пятиться, не спуская с него глаз, и вскоре оно замерло, а мое дыхание замедлилось, и я поняла, что его выткала какая-то женщина, и она же выткала бога, какая-то женщина из плоти и крови, возможно даже какая-то Пифия, вдохновленная богом создать этот его образ, а также тьму, на бой с которой он вышел.

Пусть будет так. Пусть занавес висит там. Аполлон, верни мне Ионида! Он для меня больше мужа, эта ртуть, этот зыбучий песок, ученый шут богов! Я верю в него, лжеца, гадателя, обманывающего себя дурака, восьмого мудреца…

А чего ты ждала, Ариека?

Бога, вот чего ты ждала.

Они повернулись к тебе спиной.

Они исчезли, и было горе над бездной пустоты. Над Пустотой.

Вскоре я стряхнула эти ничего не дающие чувства и увидела, что иду по улице, лицо у меня открыто и люди глядят на меня как-то странно. А потому машинальным жестом я закуталась в покрывало и вошла в Пифион.

Он сидел на одном из стульев, как женщина. Или древняя статуя. Глаза у него были закрыты.

– Ион. Ионид, ах ты, дурень. Ты олух, ты, ты…

– Встань во имя бога. Нет, не надо. Просто встань. Перестань увлажнять мои ноги. С меня достаточно. Я убью себя.

– Ион…

– Знаю. Знаю. Вообрази. Они меня отпустили. Луций Гальба, этот римский подлец. Он меня отпустил. Секрет римской власти, сказал он, в том, что они отнимают у людей их достоинство. И превращают в ничто. О Бог, Отец богов и людей, порази его слепотой! Аполлон, разбрызгай его семя своей стрелой… Артемида, заморозь его ложе… Вы, призванные мной демоны, истерзайте его!

– Ион…

Этот странный человек обхватил себя руками за плечи и начал декламировать нараспев:

– Ион. Ион. Ион. Ион. Ион…

Тут я поняла, что он делал. Искал места, чтобы спрятаться, забраться внутрь подальше от самого себя, сбросить свой стыд, последний клочок одежды перед бездной пустоты, где есть последний тихий мир не-бога, не-человека… ничто.

– Ион. Ион. Ион…

Внезапно он замолк. Утер глаза, встал и сказал коротко:

– Ну, значит, вот так.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз.

– Что же, Пифия. Что есть, то есть. Не понимаешь, а? Ты с твоей сноровкой страдать. Я не могу. То есть я могу – немножко. Вот как сейчас и до того, как ты вошла. Настоящий, подлинный… стыд. А теперь кончено. Вот в чем разница между нами.

– Ты вернулся…

– Нет.

Вот так его святость вернулся домой. Но, как он и сказал, домой он не вернулся. А то немногое, что возвратилось, протянуло недолго. Я видела, как он угасал. Вскоре стало ясно, что он угаснет вот сейчас. Я спросила бога: нельзя ли ему все-таки жить? И я знала, каким был ответ бога, потому что он был таким же, как мой. Правду сказать, я уже не взывала к Аполлону где-то там – возможно, на эмпиреях, – но к женскому образу, словно ребенок. Так что, пожалуй, наконец Пифия все-таки ответила себе.

Персей сказал нечто очень проницательное:

– Будь его святость рабом, он жил бы.

Я увидела, что это правда так и, по-своему, это был комплимент Иону, и я передала ему слова Персея. Услышав их, он смеялся как безумный:

– Персей думает, что здесь – человек?

– Так и есть, Ион. Будь человеком.

– Твоим словам не хватает убедительности. Хотя как было бы чудесно, если бы со мной произошло бы нечто подлинное, вроде смерти, из-за потери моего достоинства! Нет-нет, моя дорогая. Я буду брести дальше, впадая в старческое слабоумие и обретая не смерть, но забвение. Ну а остатки можешь предать сожжению.