Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич. Страница 13

Скрывая неприязнь, Степан все-таки скупо рассказывает. Он окончил Барнаульский учительский институт, работал в районе там же, на Алтае… Что еще можно сказать врачу? Да, призван осенью 1940 года. До этого имел отсрочку.

Врач сдергивает с носа очки.

— Хм… Я провел на Алтае детство. Учился в Новосибирске. А в Барнауле тетка живет, сестра матери. Почти каждое лето гостил у нее.

Землячество на чужбине — большая сила. Люди из городов, отделенных двумя-тремя сотнями километров, встречаются так, точно век прожили бок о бок, гуляли в одних компаниях, вместе забивали «козла», ходили в одни театры. Что же после этого говорить о встречах «настоящих» земляков — жителей одного села, города или даже соседних районов? Тут радость не меньше, чем у родных братьев, которые не виделись добрый десяток лет. Да и как иначе? Мир так огромен, а война так разбросала людей… И вдруг где-то у черта на куличках встречаешь человека, с которым все общее: он ходил по знакомым тебе улицам, купался в известной тебе с детства реке, знает людей, которых знаешь и ты. При таких встречах беседы, взаимные расспросы и воспоминания длятся часами, переходят с одного дня на другой.

— Смотри! Земляк! Вот черт! — Садовников трясет Степана за плечо и смеется, смеется.

Степан тоже растроган. Улыбаясь, он пристально смотрит на врача. Лицо у него простое, добродушное. И эти смешные очки, которые он теперь то надевает, то снимает и, повесив дужками на указательный палец, начинает раскачивать.

У Садовникова нескончаемые вопросы. Его интересует, когда Степан попал в плен, через какие шталаги прошел, остались ли дома жена и дети. Степан охотно отвечает.

— Значит, в мае под Харьковом?.. У меня стаж солидней— в сорок первом влип, в районе Киева. Уманскую яму прошел. Ты убил хоть одного фашиста?

— Не знаю. Артиллерист я. Не видно… В окружении стрелял из карабина. Они с горки, а мы бьем…

Садовников потряс сжатыми кулаками.

— Вот этими руками троих свалил. И тут надо их бить.

— А как? — простодушно спрашивает Степан. Ему хочется рассказать врачу, как он сегодня собирался отомстить за своего сослуживца Жорку. Врач его помнит. Жорка, которому вахтман прошил живот.

— Тут, безусловно, труднее, — уклончиво говорит врач, опуская голову.

И Степан осекся. Врач не уверен в нем. Сказав в запальчивости лишнего, он теперь раскаивается.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Степан заводит разговор о другом. Он рассказывает, как всей комнатой читали утром газету.

— Я тоже читал, — мрачно говорит врач. — Вести неутешительные. Черт знает… Хотя… в этой реляции много хвастовства и мало логики. Логика подменена туманом. По крайней мере так мне показалось. Да…

Из осторожности врач опять делает хитрые петли. Напрасно, земляк, сомневаешься. Не такой Степан человек…

— Не туманом, а настоящей брехней! — восклицает Степан. — Сталинград наш! Немцы не взяли!.. Норвежец сказал… Я вот только спрашивал…

Врач опять трясет Степана за плечо.

— Ну и земляк! Порадовал! Так и сказал «Сталинград никс капут»?

— Два раза повторил.

— Ребятам передал новость?

— Не успел, сразу вот сюда…

— Надо сообщить. Это обрадует. Только, конечно, сообщить не как на митинге… Ты видел когда-нибудь выгрузку арбузов по цепочке, из рук в руки? Вот и новость так передать… Пусть ходит.

В коридоре слышатся шаги. Врач, а за ним Степан смотрят на дверь. Врач говорит:

— Заживет. Завтра придешь на перевязку. Вот так!

Заходит остроносый пленный с ведром в руке.

— Иван! Носит тебя…

Иван ныряет с ведром я угол, отделенный занавеской из одеяла. Оттуда выходит без ведра. Врач кивает на него.

— Мой санитар, полтавский галушник. Голова, говорят, робит только до обеда.

Иван, стоя около занавески, укоризненно качает головой.

— Эх, Олег Петрович, николы вы не научитэсь по-нашему балакать. Хибаж так мовят? Трэба сказаты «тилько до обида».

Врач подмигивает Степану.

— Видал, як причепився? Кстати, как тебя звать?

— Та не видал, а бачил, — смеясь, поправляет санитар.

— Ну пусть бачил… Ты знаешь— мы со Степаном из одного города, из Барнаула. Слыхал такой?

— Чув, тилько краим уха. С земляким побалакать — шо мэду поисты.

— Мэд, Иван, — фантазия. А вот насчет супа как?

Санитар ныряет под занавеску.

— Слышишь, Иван?

— Чую. Пидьтэ до мэнэ, Олег Петрович. На хвылинку.

— Что там?

— Да пидьтэ же…

Садовников неохотно встает и отодвигает занавеску.

— Что за секреты завелись?

— Той вусатый повар — гарна людына. Богато насыпав. Вин хочэ с вами побалакать.

— Ладно, побалакаем. А теперь насыпь земляку супу. Котелок он потом занесет.

Котелок баланды! В иное время, выиграй Степан по облигации десять тысяч рублей или найди килограммовый самородок золота, он так не обрадовался бы. Подумать только, котелок баланды!

Зайдя в умывальник, Степан снимает с котелка крышку. Ого, полон, до самых краев! Больше, чем полтора литра! Почти два черпака! И не баланда, а настоящий суп. Иван, видать, хороший парень. Не пожалел брюквы.

Суп будто гипнотизирует Степана. Невозможно оторвать глаз. Припасть бы к котелку и пить, пить до конца. Потом получить свой «законный» черпак… А что же? Он так и сделает. У него сегодня особенный день, счастливый!

Степан осторожно, чтобы не вылить и капли, берет котелок обеими руками, наклоняется и… вспоминает Васька. Кажется, пустое дело — закрыть котелок, а как нелегко это сделать. Но Степан все-таки закрывает, высовывается в дверь. На дворе уже пусто. Обед. Вот-вот начнется раздача супа. Степан спешит в барак.

И вот котелок стоит на подоконнике, а Степан и Васек работают ложками. Строго соблюдается очередность. Раз зацепит ложкой Степан, раз — Васек.

— Царская баланда! Одна брюква, — нахваливает Васек, старательно облизывая ложку. — Почему дома не варят из брюквы суп?

— Ешь.

— Доедай. Скоро получим…

— Ешь! Ешь! — настаивает Степан.

Когда суп кончается, Степан потихоньку сообщает новому другу новость. Васек неузнаваем. Ослепительно сверкают его зубы.

— Я что говорил? Я говорил, брехня! Сердцем чувствовал!

Степан не успевает напомнить об осторожности, как Васек кричит на всю комнату:

— Товарищи! Этот «Клич» брешет хлеще всякой собаки. Сталинград наш! Норвежец говорил. Он-то не соврет. Наш Сталинград!

В комнате становится необыкновенно тихо и необыкновенно светло. Солнце, что ли, выглянуло из-за облака или от радостных улыбок пленных посветлело…

Вечером, после работы, в ревир зашел Федор. Садовников крепко пожал ему руку, показал глазами на табурет.

— Ну, что?

Бойков сел и угрюмо молчал.

— Иван! — крикнул врач.

Из-за одеяла-занавески проворно высунулась голова.

— Я ж туточки…

Врач кивнул на дверь.

— Чую, — санитар направился в коридор.

— Стукнешь, если чего… Говори, Федор. Долго тут задерживаться нельзя. У тебя расстройство желудка.

Качая головой, Бойков горько усмехнулся.

— Нервов, Олег, а не желудка. Танкист из головы не выходит…

Садовников тоже мрачнеет, молча смотрит из-под очков вниз, на пол.

— Нет ли курнуть? — спрашивает Бойков.

— Есть. Где-то была сигарета. — Садовников шарит по карманам кургузого халата, потом френча. — Специально для тебя приберег. Вот! «Дружок» угостил.

— Морда? — Федор достает из кармана кресало.

Какую-то долю секунды Садовников недоумевает, затем угол рта вздрагивает от короткой усмешки.

— Он… Слушай, здесь будет строиться важный военный объект. Морда говорил… Силами пленных фрицам не управиться. Мобилизуют норвежцев. И лопни фашисты на части — мы установим связь с коммунистами. Подобрал людей?

Бойков после глубокой затяжки выдохнул дым, вяло сказал:

— Людей хватит.

— Ты что? — удивленный врач вплотную подступает к Федору. Тот вскидывает глаза.

— Хочется верить тебе, Олег.