Считая шаги (СИ) - "Voloma". Страница 110

Его руки задрожали и потрясение уже расчищало дорогу для шока, усталость и оторопь навалились настолько внезапно, что ноги сами собой подкосились и припав спиной к холодной кафельной стене, Ллойд сполз по ней, сложил руки на коленях и бессильно опустил голову.

Как обычно, издалека разносились едва слышные звуки радио. В раю не могли слушать «Скорпионс», а в аду, музыка, вряд ли, вообще есть. Нехитрые выводы в кромешной темноте, вернули сознание Эммы и она отказывалась открывать глаза, испытывая невероятное разочарование. Если ее опять успели «довезти», значит жуткий спектакль под названием жизнь, был продлен еще, как минимум на один акт.

Как обычно, здесь пахло запахом дезинфицирующего средства и цветами, а о случившемся приступе напоминало только разрозненная ноющая боль, которая и болью-то не была, обычный дискомфорт. Но Эмма знала, как только действие лекарств отпустит, ее накроет тошнота и противная, пульсирующая в затылке мигрень.

Все было как обычно, кроме одного… Помимо нее в палате находился еще один человек. Приглушенное, размеренное, глубокое сопение, говорило о том, что он явно спит, а значит доктора и медперсонал отметались сразу. Ларсон или Арти.

Эмма чувствовала, как теплое дыхание едва касается ее правой руки, а стоило ее только поднять, она коснулась волос и вымученно улыбнулась. Ларсон…

Руди бы себе такой вольности не позволил! Редко составляя ей компанию, телохранитель если и сдавался назойливому Морфею, то сидя в кресле и издавая такие громогласные звуки, что его частенько выгоняли из палаты, чтобы не нарушать покой пациента.

Эмма смелей провела по волосам и почувствовала движение, голова подалась к ней ближе, словно пытаясь продлить ее робкую ласку. Чувство вины тут же накрыло с головой и отметая в очередной раз желание погрузиться в самоуничижение, Эмма вдруг нахмурилась.

— Ларсон, неужели ты постригся?

Этот вопрос, казалось, Эмма задала самой себе. Мысль могла бы показаться и не такой смешной, но со своей шевелюрой, старик не торопился посещать парикмахера еще ближайшие пол года, споря, до хрипоты, что они обкарнают его под ноль.

Пальцы замерли и повисли в воздухе, с трудом открыв глаза, Эмма тут поморщилась от того, как резко они защипали и проморгавшись в изумлении уставилась на усталое, красивое лицо Ллойда Грэнсона.

— Ларсон, пошел перекусить, — прохрипел низкий голос.

Ллойд видел, как Эмма покосилась на кнопку вызова медсестры, которую неудачно подсунули под левую руку, конечность еще немного подрагивала и он в очередной раз поразился ее несгибаемому характеру и упрямству.

— Тебе здесь не место, — горло, как всегда, после очередного приступа, напоминало пустыню, но смысл исковерканных слов Ллойд уловил.

— Ты помнишь, что произошло? — он пропустил мимо ушей ее грубость.

Эмма безучастно уставилась на дверь и ее глаза застыли.

— Из-за этого ты бегаешь от меня? — прорезал тишину вопрос и Эмма удивилась, что Ллойд проявляет такое участие, после увиденного зрелища. Обычно, посторонние люди стараются как можно быстрее избавиться от столь неприятных воспоминаний. Неизлечимо больных людей вокруг полным полно, но это намного удобнее принимать, если не становиться свидетелем чужого горя.

Эмма продолжала сверлить взглядом дверь, желая, чтобы этот разговор не пошел дальше. Но Ллойд замолчал и тишина почему-то стала невыносимой, невысказанные вопросы буквально витали в воздухе.

— Я попала в аварию… в Барселоне. Черепно-мозговая травма, тяжелая, — она попыталась сглотнуть, но горло от этого, казалось сейчас начнет трескаться и поморщилась, — повреждены какие-то важные сосуды и иногда они дают сбой, кровь не поступает в…не помню, что там. В общем, блокируются нервные синопсы, отвечающие за болевые ощущения и потом, когда мышцы не выдерживают напряжения, а из-за нарушения дыхания, развивается гипоксия, тогда я теряю сознание, а врачи….

Эмма выдала, как по бумажке, правду, ловко перемешанную с ложью и повернув голову, посмотрела на реакцию Ллойда, увидев, то, чего боялась больше всего на свете.

Он сидел, прикрыв рот ладонью и скомканное объяснение ничуть не изменило выражение его лица — серьезное и печальное одновременно.

— Не надо так на меня смотреть! — она медленно проговорила слова, чувствуя, как сжимается сердце, а к горлу, засыпанному песком подкатывает ком. — Не нужна мне твоя жалость… Ни твоя, ни чья-либо еще!

Последнюю фразу она с трудом выдохнула, потому что слезы навернулись на глаза, а голос дрогнул. Но Ллойд смотрел не просто с жалостью, в его глазах Эмма с ужасом читала понимание. Хотя, что он мог знать о том, какие муки она переживает снова и снова?

Пока она находилась в реанимации, о поступлении мисс Кейтенберг сообщили Хьюго и Ларсону. Оба были в курсе о ее состояния и если первого трудно было распросить, то второй только и делал, что прятал глаза. Старик, внешне, вел себя почти спокойно и отвечал на приветствия медсестер с виноватой улыбкой, показывая, что здесь находится не в первый раз.

Ларсон приехал в больницу, в аккурат, когда Эмму перевезли в палату и доктор Оттерман скудно описал ее состояние, словом «ухудшение». Доктор поинтересовался кем Эмма приходится Ллойду, на что услышал ответ, что ни встречаются. Оттерман изредка читал газеты и слухи о романе Кейтенберг и Грэнсона не мусировали разве, что только ленивые.

Доктор кивнул и больше вопросов не задавая, уделяя все внимание пациентке словно. Воспользовавшись моментом, Ллойд смог заглянуть в медицинскую карту и узнал, что предыдущий «приступ» был в день злополучного ужина у его матери.

Значит, что внезапная поездка в Санта-Монику, была вымыслом и на самом деле Эмма больше недели провела в больнице. Этот факт особо трудно укладывался у Ллойда в голове, сразу всплыли воспоминания о том, как он злился на Эмму и проклинал все на свете, не подозревая, что идет на поводу у этой женщины в ее странном желании заставить всех вокруг ее ненавидеть.

Версия с аварией была такой же пустышкой, в чем, Ллойд ни секунды не сомневался, а значит найти пропавшее дело, становилось приоритетной задачей и пожалуй, стоило навестить сеньора Селестино лично, чтобы, согласиться на сделку, которая не сулила в будущем ничего хорошего.

Тишина в палате, впитывала в себя тяжелые мысли и даже отвлекающее шуршание газет, которые Ларсон даже не читал, а просто листал, чтобы унять дрожащие от тревоги руки, не могло вывести Ллойда из оцепенения. Старик с трудом уговорил его съездить домой и хотя бы принять душ и переодеться, а когда Ллойд, наконец сдался и вышел из палаты, то в окошке увидел, как старик поморщился и потер левую половину груди.

Это все больше и больше походило на страшный сон и очутившись на улице, Ллойд не мог сориентироваться куда ему идти, минут пятнадцать бесцельно слоняясь по парковке клиники.

Врачи описывали мрачные перспективы, а Эмма вела себя так, словно ничего не происходит…В это не хотелось верить, но не трудно было понять, что как раз в этом месте и сходятся все красные нити ее поступков, словно Эмма не хотела жить.

Обернувшись меньше, чем за два часа, Ллойд вернулся в больницу заехав по пути в кофейню, он взял для старика пару высоких картонных стаканов с травяным чаем и несколько булочек с ветчиной. Ночь предстояла длинной и аппетит прорезался только к полуночи, а потому нехитрая снедь пригодилась, как нельзя кстати.

Чай, правда выпили сразу, но успокоительного эффекта никто не почувствовал. Ларсон сдался первым, ближе к двум часам ночи и ему предложили прилечь в комнате отдыха медперсонала, а Ллойд остался дежурить рядом с кроватью Эммы, обманчиво умиротворенный вид и темные круги под глазами никак не вязались с цветущим видом девушки, которую он встретил два года назад.

Прокрутив в голове воспоминания последних суток, Ллойд вдруг горько улыбнулся и снова оперся руками на постель и стал задумчиво водить пальцем вдоль складок одеяла на ногах Эммы.

— Когда отец, буквально, вбивал мне в голову, свое видение мира, я испытывал только страх и унижение, не было никакого смысла ему сопротивляться, а тот факт, что я молча сносил его «уроки», бесил его еще больше. Ведь для детей вполне нормально плакать и кричать, когда их мягко говоря наказывают, он не понимал, что мое оцепенение и есть неистовое сопротивление, а молчание — самый громкий крик. Я просто не мог подобрать слова, которые описали бы то, что я чувствую, не мог найти формы для выражения ужаса перед тем, что меня жестоко предавал собственный отец, желая привить мне поведение истинного мужчины и оправдать собственные надежды на достойного наследника, он глубже и глубже загонял меня в тихий мрак, где я спасался от безумия. И показывая на лицо все признаки аутизма, я излечивался только тем, что меня любила мать, безумно и ничего не требуя взамен — хотя от меня она не видела ни реакции на ее утешающие слова, ни ответных признаний, ни объятий. Ничего! Это меня и спасло, как и то, что я буквально сбежал из дома в свое время. Как мне думалось я стремился к независимости, но это было правдой лишь отчасти. Ты была права, когда сказала, что все, чего я достиг, это был мой ответ на унижение отца, который, уже никогда не убедится в том, как ошибался на мой счет.