Твой образ для меня (ЛП) - Морлэнд Мелани. Страница 91
Мои руки задрожали, когда я подняла крышку и вытащила на свет ожерелье. На серебряной цепочке висела птица с расправленными крыльями, на груди которой сверкал маленький сапфир. Сердце сжалось от непонятного чувства, когда я дрожащей рукой поднесла ее к свету и вновь услышала призрачный шепот.
«Твои глаза очаровывают меня, Алли. Такие синие и глубокие. Мне нравится, как ты смотришь на меня…»
Заглянув внутрь коробки, я достала оттуда маленький блестящий футляр и провела пальцем по изображению на крышке. Это была та же птица, а внутри я нашла еще одно ожерелье – плоский серебряный диск, на котором тоже была выгравирована птица.
Я положила украшения на пол.
Они были красивыми и уникальными, талант мастеров, сделавших их, был неоспорим, равно, как и изготовившего коробку.
Почему я спрятала их в старую папину футболку?
На дне коробки остался маленький бархатный мешочек, развязав который, я вытряхнула на ладонь еще одно ожерелье, на этот раз золотое. Маленькая птица, примостившаяся на ветке дерева, окруженная крошечными драгоценными камнями. Изысканное произведение искусства блестело и переливалось в электрическом свете.
Птица была общим мотивом, объединяющим все предметы.
Соловей.
Я погладила золото, удивляясь, когда успела собрать все эти вещи. Они выглядели экзотическими и нездешними, как будто были привезены откуда-то из-за границы. Я же никогда не бывала за пределами Канады.
Я снова посмотрела на украшения, а затем перевела взгляд на маленькую расписную плитку, которая лежала на моей тумбочке. Она валялась в одном из моих ящиков, рамка была повреждена, но это не изменило для меня ее красоты. Я понятия не имела, откуда она взялась, но каждый день смотрела на нее, даже носила с собой. Иногда я гладила плитку, любуясь красивым изображением птицы, и всегда удивлялась, почему это так много для меня значит.
Никогда не задумывалась о том, что это за птица или откуда она взялась.
До этого момента.
«Соловей…»
Этот термин часто использовали для медсестер. И Адам сказал, что называл меня так, а еще Алли.
Внезапно земля перестала вращаться вокруг своей оси, я громко ахнула, и ожерелье выскользнуло из моих пальцев.
Время остановилось.
Внезапно мою голову заполнили тысячи изображений.
Пациент с теплыми карими глазами. Глаза, которые заглядывали в душу. Нежный голос, повторяющий новое имя... имя, данное только мне.
Его Соловей. Его Алли.
Посылки, прибывающие из дальних мест.
Нежные слова любви на небольших записках.
«Дождись меня, мой Соловей».
«Надень это и думай обо мне, Алли. Я думаю о тебе каждый день».
Дни любви и ночи страсти наполнили мою голову. Воспоминания о его смехе, его улыбке, его любви наводнили мой разум, звуча на повторе снова и снова, вновь становясь реальными и нерушимыми.
Ощущение его рта на моем, когда мы целовались; его губы то нежные и любящие, то жесткие и требовательные. Его жаркие прикосновения и сильные руки, которые защищали и успокаивали, любили и ласкали. Его нежный голос, шепчущий обещания. Они питали мою иссохшую душу правдой, скрывавшейся за ласковыми словами.
«Ты моя, Соловей. Ничто и никогда этого не изменит. Мы принадлежим друг другу».
Я зажмурилась, и рыдание вырвалось из груди, когда недостающие месяцы моей жизни вернулись, сложившись в одно прекрасное и одновременно пугающее имя.
«Адам».
Глава 22
Адам
Кофемашина пропищала, завершив работу, но я не сдвинулся с места, не мигая, глядя в густую из-за неутихающей бури темноту за окнами.
Я потер уставшие глаза – еще одна бессонная ночь давала о себе знать.
Уснуть мне так и не удалось, поэтому я сдался и встал, решив, что ворочаться с боку на бок бесполезно. Приготовив кофе, я занялся сортировкой фотографий, которые сделал за последние дни, проведенные с Алли.
Закрывая глаза, я мог видеть лишь выражение ее лица, когда она отстранилась и убежала от меня. Я все еще чувствовал ее губы, прижатые к моим, ее аромат и вкус сохранились – уже не те далекие воспоминания, а более острые и ясные. Они стали более болезненными, чем раньше, тем самым придавая мне решимости снова сделать Алли своей.
Я пытался позвонить ей, но звонки уходили на голосовую почту. Не утерпев, я отправился к дому родителей Алли. Верхний этаж не был освещен, и я не стал соваться внутрь, понимая, что швейцар меня не пропустит.
Схватив кружку из шкафа, я наполнил ее ароматной жидкостью, добавил немного сливок и усмехнулся – еще одна привычка, полученная от Алли.
До встречи с ней я пил простой черный кофе, но она так часто отпивала из моей чашки, что я начал добавлять сливки, чтобы ей было вкуснее. К тому же мне нравилось знать, что ее губы касались моей кружки. Постепенно я привык к такому вкусу, и теперь он мне даже нравился.
Мой взгляд вернулся к окнам, по которым непрекращающимся потоком стекали ручейки дождя. Молния освещала небо, и вслед за яркими вспышками раздавались длинные удары грома.
Поставив кружку на журнальный столик, я сел в кресло.
Алли любила это кресло, а я любовался ею, когда она читала, свернувшись в нем калачиком. Еще лучше она выглядела на моих коленях, когда мы смотрели фильм, или прижималась ко мне, если буря, подобно этой, бушевала снаружи. Алли ненавидела грозы и всегда пряталась в моих объятиях. Хотя самыми лучшими моментами были наши занятия любовью в этом кресле. Это всегда было по-разному – медленно и чувственно, быстро и яростно; мы прижимались друг к другу, окутывали друг друга. В такие моменты ничего не имело значения кроме нас.