Баллада об ушедших на задание - Акимов Игорь Алексеевич. Страница 21

– Помолчи, – остановил его капитан Сад, который уже успел бегло просмотреть содержание бумажника немца и теперь держал в руках глянцевый кусочек картона с золотым обрезом и короной. – Это ваша визитная карточка? – спросил он у пленного.

– Да, – резко ответил тот.

Капитан Сад попытался скрыть изумление и любопытство – и не смог. Все-таки впервые в жизни такая встреча.

– Ребята, – сказал капитан, – он граф. Поздравляю. – Резко поднял руку, чтобы унять шум, и сказал с нескрываемой иронией: – Господин граф, надеюсь, в действиях моих солдат не было ничего оскорбительного для вашей персоны?

– Благодарю вас, капитан, – так же резко, словно отрывая кусок воздуха, ответил немец. – Не беспокойтесь понапрасну. Мой род идет от самого Карла Великого! И они, – граф боднул головой в сторону разведчиков, – могут меня убить, это так, но оскорбить – никогда!

– Прекрасная речь, – сказал капитан Сад. – Но вам повезло, что мои ребята плохо знают немецкий.

– Вздор! Можно попросить, чтобы они не упирались мне в спину автоматами?

Капитан сделал знак, и все отошли под стены. Лицо немца вдруг исказилось, он напрягся, и не успел еще никто сообразить, что же, собственно, произошло, как раздался треск – и граф с гримасой отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок.

– Надеюсь, вы не возражаете, капитан? – усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением. – Это чертовски неудобно, когда руки связаны за спиной. Не так ли?

– Браво, – медленно сказал капитан Сад, сделал еле заметный знак рукой – и все автоматы опустились.

Немец повернулся в одну сторону, в другую.

– Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни с кем! Я ни против кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете?

Он размахивал руками в свете скрестившихся на нем трех узких лучей фонариков и говорил слишком громко, почти кричал. Хорошо, что мы в часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй, даже ночью в замке не услышат. Но лучше бы поскорей отойти в лес.

Вдруг поведение немца резко изменилось. Он, очевидно, что-то заметил, потому что притих, медленно обвел взглядом часовню – и опять взорвался смехом:

– Вот забавно, капитан! Я только сейчас заметил, что нас в часовне двенадцать. Как апостолов! – он прыснул и спросил с насмешливой ухмылкой: – Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой?

Капитан Сад еле заметно улыбнулся. Такое не часто доводилось видеть даже его разведчикам.

– Интересно, – сказал он. – Очень интересно… Оказывается, вы замечательно считаете, граф. Даже при таком освещении вы ухитрились пересчитать нас!.. Лихо. Я надеюсь сейчас услышать, граф, где вы научились так замечательно считать.

13

Против ожидания разведчиков капитан Сад не спешил с допросом. Больше всего его занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте специалистом по анатомии, капитан долго мучил Рэма – вертел, сгибал, прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб.

– Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, – сказал капитан Сад. – Вся надежда на твои руки, Боря.

– Об что звук, – сказал Боря Трифонов. – Вот только фундамент заложу попрочнее…

И он похлопал себя по животу.

Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке его «коронка слева в челюсть» не понадобилась ни разу, зато как массажиста эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба несправедлива к нему. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом; но подвиги совершали другие, и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один.

После кулеша любопытных не осталось: спать завалились. Только возле часовни коротал ночь между «Дегтяревым» и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь «уходил в пальцы», а пальцы уходили в пациента, сливались с ним, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и «сопереживал»), колдовал над Рэмом, да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой «трехлинейный мастерок» на ППШ, охранял графа.

Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.

– Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы вида не подавать, где у него сейчас душа, – сказал Алексей Иннокентьевич капитану. – Но похоже, Володя, это не так. Он действительно слишком плохо воспитан. И через слово тычет своей родословной…

Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его «мессершмитты» прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться в небе и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских «летающих крепостей»). Они уже дважды охотились в Карпатах – на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем «опель-адмирале». Озера они не нашли; в довершение граф еще и заблудился…

Он видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия. Русские даже злились; но почему – граф не мог понять. Хотя это было и несложно.

И капитан Сад и Малахов понимали, что немец несет чепуху. Поймать, опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как «язык» он не представлял интереса, а в остальном… Что бы сейчас он ни говорил, какие бы доказательства ни приводил в свое оправдание – полного доверия ему не было. Значит, и для них не было выбора. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что н_а_д_е_ж_н_о_е_ решение было одно: графа следовало убить. На всякий случай.

– Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более – таскать за собой, – уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным?

Немец вдруг понял: это приговор. Он банальная жертва обстоятельств, жертва случая…

– Бандиты! – негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. – Бандиты! – с удовольствием повторил он, и как точку поставил – стукнул кулачищами по коленкам.

Русские не шелохнулись, словно это их не касалось.

– Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! – сказал граф и тихо засмеялся.

Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали – постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел.

– Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют всех на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что «этот человек – хороший». Чем это кончается обычно, надеюсь, вам ясно.

Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, граф чувствовал себя неплохо.

– Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: «Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица…» – Он запнулся и вдруг без перехода сказал: – Ладно. Говорите прямо: сколько хотите?

Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся – легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый.

Граф достал из внутреннего кармана кожаной куртки чековую книжку.

– Пятьдесят тысяч хватит?.. Пятьдесят тысяч марок – большие деньги, – сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. – Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Хорошо, – неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. – Не буду мелочить, торговаться. Берите сто тысяч – и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машины, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать! Ну, господа социалисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью!