Баллада об ушедших на задание - Акимов Игорь Алексеевич. Страница 3

– Охо-хо! С тобой не просто работать, Алексей Иннокентьич.

– Покажите, с кем работать просто, товарищ генерал.

– Как я понимаю, ты этого не сделал?

– Так точно.

Генерал уперся в Малахова тяжелым взглядом, который, впрочем, подполковник выдержал спокойно; и генерал не стал спешить высказывать все, что он по этому поводу думает.

– Объяснитесь.

Впервые за сегодняшний день он обратился к Малахову на «вы». Очевидно, то был дурной знак.

– Шесть недель назад, перед тем, как рекомендовать Масюру в вашу школу, нами было сделано все возможное, чтобы установить его прошлое. Вы знаете, как это трудно на оккупированной территории. Многих учреждений не существует вообще, людей разбросало, да так, что следа не отыщешь. А сколько погибло потенциальных свидетелей. А из живых слова не вытянешь: боятся. Боятся провокации. Боятся говорить правду и боятся лгать… А с каким риском связана каждая справка, добытая из сейфов оккупационных властей! Да ведь и не проверишь, сколько в ней правды.

– Мне все это отлично известно, подполковник. Но трудности – не оправдание.

– Я считаю, в повторной проверке не было нужды.

– Подозреваю, Алексей Иннокентьич, ты что-то все-таки придумал, – помолчав, сказал генерал. – Чего тянешь? Выкладывай.

– Сейчас проверяются уцелевшие гологорцы.

В Гологорском партизанском отряде началась лесная жизнь бывшего учителя Масюры. Осенью сорок третьего года, в самый разгар танковых сражений за правобережную Украину, за Киевщину и Житомирщину, отряд был окружен в каких-нибудь полутораста километрах от фронта. Операцию проводили части абверовской дивизии «Бранденбург-800» при содействии недавно вышедшего из боев и едва успевшего принять пополнение пехотного полка. Гологорский отряд был уничтожен весь. Уцелели только пятеро разведчиков, да и то лишь потому, что еще до окружения ушли с заданием в Золочев. Потом они влились в отряд Крайнего, с которым гологорцы поддерживали постоянную связь и даже провели несколько совместных операций.

Масюра был одним из разведчиков. Работал он обычно в немецкой форме. При этом дело не ограничивалось переодеванием. В немецкой форме он преображался весь, он перестраивался психологически, и даже взгляд его становился иным. Если к этому добавить смелость и находчивость, легко понять, почему им заинтересовались в самой Москве.

– Это те четверо, что вышли с ним на Крайнего? – переспросил генерал.

– С тех пор прошло почти восемь месяцев, – сказал Малахов. – Их осталось трое.

– Черт возьми, а у тебя здорово варит котелок! – воскликнул генерал. – Не обижайся, Алексей Иннокентьич. Может быть, это грубовато… Но ты молодчина! Не обижаешься за котелок?

– Ничего.

– Нет, право же, перетряхнуть эту группу – прекрасная мысль! Я понимаю немцев. Запусти одного человека – не миновать ему нескольких проверок. А группу проверить сложней. Это целая морока, работа для большого спецотдела! Кто этим будет заниматься? Вот и ограничиваются проверкой делом. И что же в результате? – Генерал загнул мизинец. – Сначала погорели на этом гологорцы, а наш герой тем временем отсиделся в Золочеве, чтобы, упаси бог, под свою же пулю не угодить. Затем подставил под удар Крайнего, – генерал загнул безымянный палец, – правда, этих бригада имени Довбуша выручила. А где был в это время наш Масюра?

– Во Львове, – сказал Малахов, разглядывая фотографию в личном деле.

– Правильно. А те четверо?

– Ну это самый простой вопрос. И ответ на него мне должны сообщить уже сегодня.

– Бригаду имени Довбуша он не успел подставить под удар?

– Не успел. Если только кого-нибудь он вообще подставлял под удар, – сказал Малахов.

– Опять ты за свое, Алексей Иннокентьич. – Генерал старательно подавлял досаду в голосе. – Удивляюсь я тебе. С одной стороны – такая ясная голова, а с другой – упрямство, прямо детское какое-то… Да ты меня, кажется, и не слушаешь?

– Слушаю, товарищ генерал.

– Далась тебе эта фотография!

– Других нет, конечно?

– Ну там еще фас и профиль. А больше нет.

– Жаль. Попадаться ему на глаза раньше времени мне нельзя никак. А я б его понаблюдал!.. Человек он очень непростой. – Малахов чуть отодвинул скоросшиватель, глянул на фото как бы искоса. – Хотел бы я знать, о чем думает перед тем как уснуть или проснувшись посреди ночи.

– Да ты романтик, я вижу.

– Не знаю. Давно не думал об этом. Может быть, вы и правы. Если уцелел, значит, все еще романтик… Но это делу не помеха, не так ли?

– Надеюсь.

– И суть не в том – романтик или реалист. Просто я хочу выиграть эту партию. Я должен ее выиграть. А для этого должен думать и думать. Чтобы понять его. Этого Масюру.

Малахов вдруг резко захлопнул скоросшиватель и живо взглянул на генерала.

– Товарищ генерал, есть одна любопытная идея. Правда, предупреждаю сразу: для выполнения трудная исключительно.

– Ты покороче, Алексей Иннокентьич, без психологической обработки.

– Мне нужно сделать тайно несколько фотографий Масюры. Это возможно?

– Конечно.

– А что, товарищ генерал, если я попрошу эти трое суток снабжать меня фотограммой, эдаким специфическим фотодневником Масюры? О съемках он не должен даже подозревать – иначе все теряет смысл. И чтобы каждый из снимков имел точное обозначение времени.

Генерал даже крякнул.

– Знаешь, Алексей Иннокентьич, есть у поляков такая поговорка: что занадто, то не здрово [1].

– Слабо, значит?

– Не подначивай, – остановил генерал. – Тут самолюбиям голоса нет. Дело серьезное. Скажи: тебе это очень нужно?

– Посудите сами: по этим фотографиям я у него могу выиграть еще до начала нашей встречи… Но если опасность, что ваши ребята его вспугнут, так велика, то лучше уж совсем не надо.

– Нет-нет, – сказал генерал. Он тяжело хлопнул правой ладонью по столу. – Сделаем.

3

Малахов надеялся, что еще до ужина с первой частью работы будет покончено: он просмотрит гамбургский материал, наметит ловушки, и затем эти книги, карты, альбомы и кинопленки будут возвращены в специально отведенный для таких занятий кабинет. Масюра получит контрольное задание…

Ровно в восемь в дверь постучали. Алексей Иннокентьевич вспомнил, что заперто, крикнул: «Минуточку», – надел китель, застегнул его на все пуговицы и лишь затем, повозившись с незнакомым замком, отпер дверь и посторонился, пропуская девушку в коротеньком, почти символическом, фартуке поверх формы. Перманент ей не шел, к тому же волосы были безнадежно погублены перекисью.

– Прошу вас, сержант, – бормотал Алексей Иннокентьевич, только сейчас ощутивший, как он голоден. Он с удовольствием оглядывал плывущий через комнату на подносе еще дымящийся, вкусно пахнущий ужин; даже соль и перец не были забыты. Но украшением подноса, конечно же, было маленькое берестяное лукошко, полное свежевымытых, тускло блестевших черешен.

Девушка держалась так, что не вызывало сомнений: она была приучена ничего не замечать вокруг.

– Куда поставить поднос? – спросила она, глядя как-то сквозь Малахова.

– Пожалуйста, поставьте на диван, – заторопился Алексей Иннокентьевич. – Я сам уберу со стола и устроюсь… И где ж вы такую черешню замечательную достали?

– Привезли. – Девушка скользнула к двери. – Приятного аппетита.

Словно никто и не входил сюда вовсе.

В коридоре мелькнул дневной свет, и лишь теперь Малахов заметил, что сидит в зашторенной комнате при электричестве, хотя в данную минуту никакой нужды в этом не было. Он выключил свет, поднял штору и открыл окно. Ему в лицо повеяла какая-то особенная свежесть, еле уловимо горчившая березами и чуть сыроватая. «Значит, был дождь, а я и не заметил», – подумал Алексей Иннокентьевич. Сбоку из-под березовых ветвей пробивалось желтое вечернее солнце; оно растеклось по оконному стеклу, но уже не слепило, а только отсвечивало, как ртуть.