Ритуалы плавания - Голдинг Уильям. Страница 15

— Зачем оно здесь, черт возьми?

— А, — сказал артиллерист. — Наш брат, джентльмен Джек. [20]

— Это все мистер Деверель — большой затейник, — добавил плотник. — Он и поставил паренька за ним ухаживать.

Парусник улыбался мне через стол загадочной сострадательной улыбкой:

— Мистер Деверель ему сказал, это путь наверх.

Томми Тейлор захлебывался от смеха, буквально захлебывался, слезы капали у него из глаз. Он поперхнулся, и я стукнул его по спине куда сильнее, чем это его устраивало. Но беспредметное веселье всегда меня раздражает. Томми перестал смеяться.

— Ползучее, понимаете? Ползет вверх.

— Джентльмен Джек, — повторил плотник. — Меня и самого смех разбирает. Одному Богу известно, что мистер Деверель еще учудит на Нептуновом торжестве.

— Каком? Каком?

Артиллерист опустил руку под стол и достал бутылку.

— Пропустите-ка стаканчик, мистер Тальбот. После стаканчика сразу в толк возьмете.

— В такую жару…

Это был ром, огненный, обволакивающий. От него жар в крови еще усилился и, казалось, усилилась гнетущая тяжесть в воздухе. К сожалению, я не мог скинуть с себя сюртук, как сия троица свои бушлаты. Конечно, это выглядело бы неприлично.

— Адская духота, джентльмены. Поражаюсь, как вы выдерживаете в такой тяжелой атмосфере день за днем!

— Ах, — вздохнул артиллерист. — Тяжелая жизнь, мистер Тальбот, сэр. Сегодня здесь, а завтра — тю-тю. Нету.

— Сегодня здесь, и сегодня нету, — сказал плотник. — Помнишь того салагу — Готорн, кажись, — что появился на борту в начале нынешнего рейса? Так вот: ставит его боцман с другими-прочими к концу троса и говорит, значит: «Конец не отпускать, — говорит, — держать, что бы там ни стряслось». Судно начинает брать груз, в трюм, значит, вниз кипы сбрасывают. Все другие прочие, ясное дело, в сторону. А этот малец, Готорн, — он же в блоке верх от зада не отличает, и ничего удивительного: малый прямо с фермы — ни с места, как ему велено.

Артиллерист кивнул и осушил стакан.

— Выполнял приказ.

На этом история, видимо, закончилась.

— Что же было не так? Что там случилось?

— Как что, сэр… — удивился плотник, — конец троса, он же к блоку тянется — фьюить — вот так вот. Готорн этот стоял на конце. Так его, верно, целую милю протащило.

— И больше мы его не видели.

— Господи Боже мой!

— Вот я и говорю: сегодня здесь, сегодня и нету!

— А коли про пушки, — сказал артиллерист, — так я вам тоже одну-две истории расскажу. Очень они, пушки, скверные штуки, когда безобразят, а это они, пожалуйста, — на тысячи ладов. Так что коли надумаете податься в артиллеристы, сэр, тут голова нужна.

Мистер Гиббс, плотник, подтолкнул локтем парусника.

— Даже комендору голова нужна, сэр, — подтвердил он. — Вы не слыхали историю про комендора, потерявшего голову? Вроде, у Аликанте это было…

— Выкладывай, черт возьми!

— Этот комендор, видите ли, расхаживал взад-вперед за батареей с пистолетом в руке. Обменивались с фортом салютами; никчемное дело, по-моему. И вот влетает через орудийный порт раскаленный снаряд и начисто срезает комендору голову — как та галантина, что у французишков в ходу. Только снаряд, значит, докрасна раскаленный и припек комендору шею, вот он и знай себе вышагивает взад-вперед, и никто ничего не замечает, пока команды не вышли. Смех! Ну а потом замерли, пока старший не пожелал узнать, почему, скажите на милость, пушки на корме по правому борту вдруг замолчали, и ребята обратились к комендору, что им дальше делать, а ему ответить вовсе и нечем!

— Право, джентльмены! Подумать только!

— Еще стаканчик, мистер Тальбот.

— Здесь становится невыносимо душно…

Плотник кивнул и костяшками пальцев постучал по тимберсу.

— И не поймешь, то ли от воздуха дух спирает, то ли от дерева жар идет.

Артиллерист тяжело вздохнул раз-другой, подавляя смех, — словно волна, так и не разбившаяся о берег.

— Надо бы окошко открыть, — предложил он. — Помнишь тех девчонок, мистер Гиббс? «Открой окошко, папашка! Мне чего-то не того».

Мистер Гиббс тоже вздохнул, подавляя смех:

— Ага, не того. И тебе «не того»? Прими, дорогуша. Тоже способ дохнуть свежего воздуха.

— «Ой, что это там, мистер Гиббс? Крыса? Я этих крыс хуже огня боюсь. Крыса, как пить дать…»

— «Угу, мой песик, чуткий носик. Здесь она. Фас, песик, фас».

Я глотнул огненной жидкости:

— Так можно кое о чем договориться даже на таком судне, как это? И никто вас тогда не видел?

— Я их видел, — улыбнулся своей восхитительной улыбкой парусник.

— Видел? Болтай, Фонарь. Тебя тогда и на судне-то не было. Мы еще на приколе стояли.

— На приколе, — подтвердил мистер Гиббс. — Вот где житуха. Не то что на треклятых морях да океанах. Стоишь в уютном заливчике, кейфуешь, службу несешь в адмиральских каютах, а для черной работы на камбузе зачисляют в команду бабу. Лучшая койка, какая есть на флоте, мистер Тальбот, сэр. Семь лет я на этом борту таким манером отгрохал. А потом явилось начальство и решило ее, посудину нашу, из тины вытаскивать. Только много вокруг нее хлопотать — ведь надо и то, и се, и это спроворить — они и не подумали, а отдраили от днища водоросли, сколько смогли, и все. Потому-то и ход у нее такой тихий. В морской воде. Надеюсь, в этой Сиднеевой бухте — или как там она прозывается — найдутся свободные койки — в пресной воде.

— Коли они водоросли с нее отодрали, — вставил артиллерист, — так могли вместе с ними и днище отодрать.

Нет, я ни на шаг не продвинулся к моей первоначальной цели. И, видимо, у меня оставалась лишь одна возможность.

— А что баталер не делит с вами это просторное помещение?

Снова то же странное неловкое молчание. Наконец мистер Гиббс его прервал:

— У него свое местечко — там наверху на настиле, что над систернами, там, где кучи груза и личные пожитки.

— То бишь?

— Тюки и ящики, — принялся перечислять артиллерист. — Ядра, порох, запальные фитили, взрыватели, ядерная картечь, и якорная цепь, и тридцать двадцатифунтовых пушек, все с дульными пробками, смазанные, закупоренные, в трюм спущенные.

— Кадки, — дополнил плотник, — инструмент всякий: топоры да тесла, молотки да зубила, пилы да колотушки, кувалды, штыри, нагели и лист медный, затычки, рангоут и такелаж, кандалы, еще кованые перила для губернаторского нового балкона, бочонки, бочки, бутыли и клети к ним, семена, фураж, масло ламповое, бумага, холст.

— И тысяча других вещей, — вставил парусник. — Десять тысяч раз десять тысяч.

— Почему бы вам не показать все это джентльмену, мистер Тейлор? — предложил плотник. — Возьмите фонарь. Вообразите себя капитаном, делающим очередной обход.

Мистер Тейлор так и поступил, и мы пошли, вернее, поползли вглубь.

— Может, и баталера там углядите, — раздалось нам в спину.

Странное и неприятное это было паломничество — поход по местам, где крысы прыскали из-под ног. Мистер Тейлор, привычный, полагаю, к подобного рода прогулкам, постарался провернуть ее побыстрее. Пока я не повелел ему идти рядом, он успел уйти далеко вперед, оставив меня в кромешной и, вынужден сказать, вонючей тьме. Когда же он все-таки сделал несколько шагов назад, его фонарь осветил узкую извилистую тропинку, проторенную между безымянными массами и формами, которые, казалось, без всякого порядка и смысла громоздились вокруг нас и под нами. Я упал, мои башмаки увязли в песке и гравии — том самом балласте, о котором поведал мне Виллер в первый мой день; и вот в тот момент, когда, возясь между двумя огромными тимберсами, я силился подняться, передо мной мелькнул — в первый и последний раз — наш баталер, или, по крайней мере, тот, кого я счел за баталера. Он мелькнул в щели между тюками или Бог его знает чем, что там было навалено; и поскольку ему, как никому другому, не было нужды урезать себя в свете, его ниша ослепляла, словно залитое солнцем окно, хотя и была глубоко под палубой. Я увидел маленькие очки на огромной голове, склоненной над бухгалтерской книгой, — и больше ничего. Тем не менее передо мной было то существо, одно упоминание о котором вызывало глухое молчание у людей, беспечно обращающихся с жизнью и смертью!