Ритуалы плавания - Голдинг Уильям. Страница 26

И все же меня грела вера Саммерса в мои возможности и еще больше — с каким доверием он взывал к моему чувству справедливости. Удивительные мы существа. Взять хотя бы меня самого. Всего несколько недель назад я ставил себя выше некуда только потому, что моя матушка рыдала, расставаясь со мной, а теперь греюсь у чахлого огонька — одобрения какого-то лейтенанта!

Так или иначе, но в конечном итоге я понял, как мне действовать.

(61)

Итак, я вернулся в свою клетушку, умылся, побрился и оделся с великой тщательностью. Потом в салоне подбодрил себя утренней порцией горячительного и постарался настроить себя на решительный лад, словно готовился к свиданию с «шикарной штучкой» Зенобией. Предстоящая беседа с капитаном меня отнюдь не радовала, смею вас заверить! Если я сумел заявить о своем положении на корабле, то капитан заявил о своем и подавно! Он наш великий могол, и быть посему. Желая поскорее положить конец дурным предчувствиям, я резво вскарабкался на мостик — положительно взлетел по ступеням. Капитан Андерсон стоял у правого борта, то бишь с наветренной стороны. Держать нос по ветру — его привилегия, проистекающая, как говорят, из бытующего у моряков поверья, будто бы «беда всегда приходит с наветренной стороны», хотя уже в следующую минуту вам со всей серьезностью станут доказывать, что коварнее «подветренной» ничего нет в целом свете. Полагаю, в первом случае разумеют внезапное появление вражеского судна, тогда как во втором — рифы и тому подобные естественные преграды. Однако же у меня имеется свое, более проницательное, думается мне, соображение относительно истоков упомянутой капитанской привилегии. С наветренной стороны, хоть на носу, хоть на корме, вы почти полностью избавлены от смрада, который, словно зловонный шлейф, повсюду тащит за собой наша посудина. Я веду речь не о запахе нечистот или испражнений, а о той всепроникающей вони, которую источает само наше корыто, его полусгнившее брюхо из песка и гравия. Положим, новейшей постройки суда, с их железным балластом, испускают дух более сносный, но все ж капитаны, рискну выразить уверенность, в своей от Ноя ведущей отсчет службе и впредь будут держаться наветренной стороны, хотя бы ветер за бортом и вовсе стих и на помощь бесполезным парусам пришли бы весла. Деспоту не пристало обретаться там, где скверно пахнет.

Вижу, вижу, что, сам того не ведая, я все медлю перейти к описанию разговора с капитаном, как и накануне оттягивал я за рюмкой принятие этого решения. Я словно вновь переживаю те мгновения, когда готовил себя для отчаянного прыжка!

Но к делу. На мостике я занял позицию у противоположного борта, притворно не обращая внимания на интересующее меня лицо, удостоив его лишь формальным знаком вежливости — я как бы между прочим салютовал ему поднятием вверх пальца. Я возлагал надежды на то, что его недавняя веселость и приподнятое расположение духа побудят его обратиться ко мне первым. Расчет был верен. Новообретенное выражение довольства отчетливо проступало на его челе, и, едва завидев меня, он двинулся мне навстречу, осклабив в улыбке желтые зубы.

— Славный выдался сегодня денек, мистер Тальбот!

— Славный, славный, сэр. Как мы идем? Какова вообще средняя скорость продвижения в этих широтах?

— Боюсь, в ближайшие два дня нам не набрать больше одного узла.

— Это получается двадцать четыре морские мили в сутки.

— Совершенно верно. Военные корабли в большинстве своем совсем не так быстроходны, как думают многие.

— Хочу вам признаться, сэр, что нахожу здешние широты наиприятнейшими из всех когда-либо мною виденных. Только подумайте, сколько больных вопросов нашего общества разрешились бы сами собой, если бы удалось отбуксировать Британские острова в эту благословенную часть света! Плоды сами падали бы нам в рот!

— Буйная у вас, однако, фантазия, сэр! Ирландию вы тоже намерены включить в состав островов?

— Нет, сэр, не намерен. По мне, пусть ее, пожалуй, забирают американские Соединенные Штаты.

— Дадим им шанс получить первое заявление о выходе новоприобретенного штата из состава страны, а, сэр?

— Сей зеленый остров так ладно притулился бы под боком у Новой Англии… А что бы из этого вышло — угадать нетрудно!

— Я одним махом потерял бы половину своих вахтенных.

— Игра стоит свеч, сэр!.. Какую величавую картину являет собой океанский простор в лучах восходящего солнца! Когда полдневное светило в зените, морские дали утрачивают неописуемую красоту живописных полотен, каковой мы любуемся в часы восхода или захода.

— Я красоты уже не замечаю — навидался моря во всех видах. А вот за что я благодарен океану — если подобное признание не прозвучит бессмыслицей в теперешних обстоятельствах, — так это за другое его свойство.

— Какое же?

— Изолировать человека от себе подобных.

— Изолировать капитана, сэр. Все прочие представители рода человеческого, находясь в открытом море, живут, напротив, очень стадно. И это часто приводит к нежелательным последствиям. Так что род занятий несчастных жертв Цирцеи отнюдь не препятствовал, если не сказать больше, исполнению ее коварного умысла.

Не успел я вымолвить последнее слово, как тут же осознал, сколь дерзко, вероятно, прозвучала моя речь. Но отсутствующее выражение на лице капитана, сосредоточенно сдвинутые брови свидетельствовали лишь о том, что он честно пытается вспомнить, какая беда приключилась с кораблем, носившим странное имя «Цирцея».

— Стадно?..

— Скученно — мне следовало выразиться яснее. Ах, до чего живительный здесь воздух! Нет, я решительно отказываюсь понять, почему я должен сызнова спускаться вниз и корпеть над моим дневником!

При слове «дневник» капитан Андерсон дернулся, словно наступил на камень. Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал как ни в чем не бывало:

— Отчасти для меня это развлечение, капитан, отчасти же обязанность. Что-то вроде вахтенного журнала, выражаясь вашим языком.

— Должно быть, не много вы находите поводов для записи при такой жизни, как наша.

— А вот тут, сэр, вы ошибаетесь. У меня недостает ни времени, ни бумаги описывать все заслуживающие внимания события и всех любопытных персонажей нашего плавания вкупе с моими собственными наблюдениями за ними. Возьмите хоть мистера Преттимена. Чем не персонаж? Весьма оригинальных воззрений господин, вы не находите?

Но капитан Андерсон все не сводил с меня пристального взгляда.

— Персонажи?

— Так и быть, каюсь, — рассмеялся я. — Даже не получи я прямых указаний его светлости, я всенепременно строчил бы что-нибудь по собственной воле. Я имею дерзкую надежду стать больше Гиббоном, чем сам мистер Гиббон, [38] так что затея с дневником, приготовляемым в дар дорогому крестному, пришлась как нельзя кстати.

Наш деспот снизошел до улыбки, которая сопровождалась, однако, нервическим подергиванием: так улыбается, верно, тот, кто понимает, что лучше дать вытащить больной зуб — хоть это и пытка, — чем оставить изощренного мучителя в неприкосновенности.

— Глядишь, мы эдак все прославимся, — проговорил он. — Вот не думал не гадал.

— Будущее покажет. Скажу вам по секрету, сэр, к нашему общему огорчению, у его светлости внезапно разыгралась подагра. И я от души надеюсь, что в столь тягостный для него час эта правдивая, хоть и сугубо частная повесть о моих странствиях и о том обществе, которое меня здесь окружает, послужит ему развлечением.

Капитан Андерсон сорвался с места, походил взад-вперед по мостику и вновь остановился прямо против меня.

— Надо полагать, в рассказе о таком дальнем морском походе экипаж корабля, офицеры, не обойдены вниманием?

— Несомненно. Это предмет, который вызывает бесспорный интерес и любопытство у всякого малосведущего в морском деле человека.

— Капитан в особенности?

— Вы, сэр? Я об этом не задумывался. Но, в конце концов, кто как не вы царь или даже император нашего плавучего государства, кому, как не вам, вверены прерогативы казнить или миловать по справедливости. Да. Полагаю, вы точно не должны быть обойдены вниманием и впредь будете занимать на страницах моего дневника значительное место.