Славянский меч (Роман) - Финжгар Франц. Страница 34

После долгой паузы Эпафродит решительно встал и загадочно произнес:

— Центурион, Эпафродит понимает зов молодой крови. Но молчи, как стена. Берегись Асбада, берегись императрицы! Не дай господи, чтоб Эпафродиту пришлось делать для тебя то же, что сделал ты для него! Ступай!

Исток поклонился и ушел. В висках у него стучало, перед глазами стояло строгое лицо Эпафродита, а слова грека, словно молоты, били по наковальне его души; ощущая всю тяжесть этих ударов, он повторял про себя: «Асбад… императрица… гибель», и ему казалось, будто глаза Ирины полны слез и взывают о помощи.

Эпафродит хлопнул в ладоши. Из-за акаций появились рабы, сняли гамак и унесли грека в дом.

Дома Эпафродит сел за стол, взял пергамен и написал письмо первому придворному евнуху.

«Эпафродит, нижайший слуга императрицы, обладатель перстня его величества, воспитывает на благо великому деспоту примерного варвара Истока. Но поскольку варвар есть варвар, да не спускает с него глаз твоя милость: если до ушей твоих дойдут толки об Истоке, из которых ты сделаешь вывод, что он по неведению вел себя недостойно и оскорбил святой двор, пусть немедля сообщит твоя мудрость сюда, дабы я укорил его, наставил и строго наказал. За эту дружескую услугу посылаю тебе кошелек золотых и за всякое сообщение получишь столько же.

Эпафродит».

Он запечатал письмо, приготовил деньги и велел рабу завтра на рассвете отнести это во дворец евнуху Спиридиону.

Потом грек перешел в спальню.

«Проклятая! — бормотал он, раздеваясь. — Забавляется, все ей мало, служанка сатаны! На арену бы ей, в притоны, а не на престол. Проклятая!»

В то утро из Италии пришел быстрый парусник с посланцами Амаласунты [97], матери умершего готского короля Аталариха. Королева-мать навлекла на себя гнев готов и теперь пыталась привлечь на свою сторону Юстиниана. Для него это пришлось весьма кстати. Приезд посланцев означал, что теперь он сможет удовлетворить свою ненасытную жажду новых земель, особенно в Италии. Юстиниан сам беседовал с посланцами, притворно выражал глубочайшее сочувствие обиженной Амаласунте и обещал щедрую помощь. Таким образом, к денежным затруднениям, которые Юстиниан испытывал в связи с новым строительством, прибавилась новая забота: поскорее собрать и оснастить войско для отправки в Италию. Чиновникам его канцелярий стало не до развлечений и забав. Во дворец приходили Велисарий и Мунд — первые полководцы; строители Анфимий и Исидор; тайные советники и доверенные лица. Возвращались они утомленными, лишь один Управда не знал устали. Едва спускались сумерки, он садился и сочинял гимны, потом дремал час-другой, а после полуночи занимался судебными делами. Природа соединила в нем недюжинную физическую силу дикого варвара и ум гения, постигшего все тогдашние науки; он решал все государственные дела, разбирал все тяжбы, к тому же был еще архитектором, поэтом, философом и богословом.

Занятость супруга была весьма на руку легкомысленной Феодоре. Раньше, бывало, в таких случаях ее томила скука, и она предавалась неге. Сон, благовонные ванны, утонченная кухня, прогулки по берегу моря, спокойствие и сладостное безделье не оставили и следа от ее прежней нищенской жизни, и она цвела, как девушка в свою лучшую пору. А сейчас, благодаря Асбаду, Ирине и Истоку, она могла вволю натешиться и посплетничать, пока Юстиниан изнывал над грудами свитков.

Возвратившись с прогулки по Золотому рогу, когда она позабавилась стыдливым румянцем на лице Ирины, затаенной яростью Асбада и варварски простодушной любовью Истока, Феодора принялась размышлять, как бы снова заставить эту троицу потешить ее. Долго покоилась ее голова на белом локте, полуприкрытые глаза были устремлены на багдадский занавес, сквозь который проникал тонкий солнечный лучик, словно вытягивавший золотую нить поверх прелестных узоров ткани.

Перед ее взором встал Исток: его прекрасная фигура атлета на ипподроме, его кудри и большие ясные глаза, которые он не сводил с Ирины, его отличная воинская выучка, его нетронутая мужская сила, словно он только вчера вышел из могучего девственного леса. В ней проснулись чувства, задавленные порфирой и жемчугом. Она знала, как занят Юстиниан; в течение четырнадцати дней он даже не вспомнит о ней, а четырнадцати дней вполне хватит, чтобы приблизить к себе Истока, дать выход неистовым инстинктам, которые престол лишь умерил, но не подавил. В ее голове, словно ткацкий челнок по нитям основы, замелькали коварные замыслы. План был создан, серебристым голоском она призвала служанок, занавес поднялся, шесть девушек посадили императрицу в носилки и понесли в ванную.

Вечером в роскошной палате нимф собрались гости. Феодора пригласила на ужин первых щеголей и самых прекрасных своих дам. Асбаду она приказала, чтоб в ту ночь караул во дворце несла центурия Истока.

На потолке залы были изображены купающиеся нимфы. Нептун, дельфины и сомы, вылитые из желтой коринфской меди, держали светильники. Повсюду шелковые подушки облаками вздымались на дорогих оттоманках. Пол производил впечатление бурлящих морских волн, в которых резвились золотые рыбки.

Феодора решила назвать этот вечер «раем молодых нимф». Поэтому дамы оделись в прозрачную ткань и сетчатый шелк, тела их словно покрывала морская пена. Палатинцы облачились в зеленоватые чешуйчатые доспехи из мягкой ароматной кожи, чтобы походить на тритонов.

Когда Феодора вступила в зал, все пали ниц, по очереди целуя агаты на ее туфлях. Затем рабы внесли огромного деревянного дельфина, наполненного небольшими сосудами, в которых были изысканные деликатесы: фиги, гранаты, финики, печеные павлиньи яйца, спаржа, грибы, устрицы и улитки.

Пиршество началось. Вспыхнуло разнузданное веселье — шум, смех, двусмысленные шутки, за занавесями играли трубы и цимбалы. Офицеры склонялись к своим дамам, благоухал нард, розы увядали на столах, на полу, в сверкающих волосах, на взволнованной груди.

Вино пенилось в серебряных бокалах, горячая кровь воспламенялась все жарче, ароматный воздух дурманил головы, гости отдавались наслаждениям.

Феодора ясным взором наблюдала за гостями. Она громко хохотала, не пропуская мимо ушей ни одной шутки, злорадствовала, видя тоскующие взгляды разъединенных пар. Она всех разместила так, что тайные любовники оказались далеко друг от друга. Пока их не разогрело вино, они сдерживали свои чувства, потом взгляды полетели через стол, глаза искали глаза.

В конце стола справа сидела восемнадцатилетняя Ирина. Она единственная не надела бесстыдно открытую тунику. Она чувствовала на себе жалящие презрительные и насмешливые взгляды подруг. О благосклонных поцелуях императрицы во время прогулки уже знали все, всеобщее презрение обрушилось на Ирину. Это тоже не укрылось от глаз Феодоры. Злоба и зависть придворных забавляли ее. Она часто смотрела через стол на Ирину. В лице девушки притаилась какая-то торжественная величавость. Ни тени горечи или печали не заметила Феодора. Девушка была задумчива, шутки не вызывали улыбки на ее лице, губы не прикасались к вину, взгляд говорил о том, что душа ее блуждает и парит вдали от этой шумной оргии.

И вдруг, когда Феодора очередной раз взглянула на Ирину, ей стало не по себе, словно в ней пробудилась совесть. Она представила себе, как завтра вот с этими же самыми придворными дамами, озаренная ореолом святости, она пойдет в церковь Пресвятой богородицы, как все они опустят глаза долу в стыдливой невинности и станут окроплять себя святой водой и курить благовония. Феодора содрогнулась от ужаса, но совесть пробудилась в ней лишь на мгновенье, — так вору, посягнувшему на чужое добро, становится смутно на сердце, когда он слышит скрип тяжелой крышки сундука. Он вздрагивает, озирается, но тут же с еще большей наглостью выбирает сундук до самого дна.