Мю Цефея. Цена эксперимента - Давыдова Александра. Страница 10

— А вам игрушка, что ли?

За такое неучтивое высказывание сестра была изгнана с балкона, а на место происшествия был вызван с работы отец.

— …Аня говорит, упал, — шептала мама. — Как думаешь, он живой?..

— Черт его знает. Он же вещь… — Отец тронул Гришу за плечо. — О-о, ты его совсем не протирала, что ли?..

— Я забыла.

— Как можно забыть о сыне?

— Ты-то сам забыл.

— Ну я его почти не видел, пока он шлялся по своим заграницам.

— И я. Значит, и не кормила… тогда умер. Боже мой, бедненький…

— А вдруг нет?

Они с сочувствием глядели на сына. Мама патетично прижала к груди руки; на запястье левой виднелись новенькие часики. Отец обнимал маму за плечи. «Я живой!» — хотел сказать Гриша, но не мог: в отличие от Анюты, взрослые его не понимали.

— Надо избавиться от старых вещей, — решил отец. — Освободить, так сказать, место для новых, хороших… а отслужившее свое — выбросить.

— Сына?!

— Это не сын, это вещь, — сдвинул брови отец.

На том и порешили.

Анюту со Львом Аслановичем, от которого она теперь не отходила ни на шаг, оставили соседке, а сами заказали грузовик и начали избавляться от накопившегося хлама. К их чести, они долго не могли решиться положить туда сына: сначала положили прадедушкины настенные часы, потом несколько старых шкафов, гору одежды и обуви, объявленной устаревшей, сделанный дедушкой стол, бабушкину вышивку. Только потом, на самую верхушку — водрузили. Странно, но он будто сопротивлялся, никак не желая улечься; все выпадал, странно изгибаясь и выскальзывая из рук. Наконец с помощью двух грузчиков удалось его окружить и уложить на самый верх ящиков.

Закрывать кузов сзади не стали — чтобы Грише было не скучно, если он жив. Грузчики попробовали было возмутиться, но отец просто молча сунул им несколько купюр. Так что теперь Зайко-младший отчетливо видел, как грузовик отъезжает, как мелькают внизу пятнышки, вдавленные в асфальт, и он изо всех сил жался к ящику, упираясь протянутой к дому ладонью: упадешь на полной скорости, да еще лицом — приятного мало. Родители стояли, глядя вслед; отец махал рукой, мама плакала и вытирала слезы беленьким платочком.

Вдруг дверь подъезда открылась, из него выпала соседка, а следом выскочила Анютка со Львом Аслановичем на руках.

— А! — вскрикнула сестра.

— Ах! — ужаснулся лев.

Родители ошарашено глядели на нее. Отец погрозил кулаком соседке, но та лишь пожала плечами: Анютка — хитрая мордочка, что с нее взять? Уговорила, выплакала, вымолила. Что сделает сердце бедной женщины против детского отчаяния?

Обогнув родителей по дуге (отец попытался поймать дочку, но та оказалась проворнее), Анютка выбежала на дорогу и помчалась за грузовиком.

— Стойте! — кричала она. — Остановите! Гриша!

Что-то внутри Зайко екнуло. Возможно, сердце.

И точно. Девочка споткнулась на ровном месте и полетела на асфальт лицом.

«Нет!» — страшно закричал Гриша, и родители почему-то зажали уши. Мама выронила на асфальт беленький платочек. Вороны, верные Гришины подруги, взлетели и закружили над домом страшной спиралью.

И Лев Асланович совершил подвиг. Невозможным для вещи образом он дернулся, на миг словно превратившись в настоящего льва, — и сестра упала на него, а не на наждак асфальта. Гриша видел, как Анечка садится, поливая слезами щеки, одежду, вату, торчавшую из раны Льва Аслановича, и одной рукой прижала к себе любимого зверя, а другую — протянула к брату.

«Живая. Целая. Хорошо», — так думалось Грише. А что переживает и плачет — это ничего.

К вещам она еще научится относиться равнодушно.

Еще научится.

Научат.

Призвание (Юрий Гогоберидзе, Тенгиз Гогоберидзе)

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Я в парадной лацерне стою на мостике ультрасветового дромона класса «Спаситель» и всматриваюсь в сияющий мандариновый шар аль Кидра Прайм. Позади меня держатся за руки Фарух и Мадина. Я их не вижу, лишь слышу дыхание и все же знаю — в их вишневых глазах застыла надежда. Прозрачный колпак рубки пропускает только видимый свет, но бегущие по нему строки цифр не лгут, поэтому я знаю, что происходит в каждый момент.

Разогнанный орбитальным синхротроном пучок бьет в крохотный раскаленный планетоид на границе хромосферы оранжевого субгиганта, выбивая из малыша струи мезонов, которые устремляются к звездному ядру.

Из ядра выгорел почти весь водород, так что термоядерное тепло уже не сдерживает гравитационного сжатия. Конвективная оболочка, напротив, раздувается, увеличивая светимость звезды на доли промилле в год. Достаточно, чтобы через сотню тысяч лет превратить аль Кидр в полноценный красный гигант, а леса Новой Медины в безводные пустыни — в ближайшее тысячелетие. Фарух был тем, кто предложил решение. Ускорить реакции каталитически. Поджечь гелий до вырождения вещества ядра. Остановить схлопывание центральной зоны и дать планете еще миллион лет.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Сны необходимы, чтобы не думать о по-настоящему страшных вещах. Вот и история Фаруха со временем все чаще видится мне светлой и счастливой.

Я помню наши научные беседы и ту встречу, когда он впервые открылся мне. Мы шли по тенистой галерее парящих садов Альхарама, я срывал с вьющихся ветвей тяжелые сиреневые плоды, надкусывал и бросал вниз с километровой высоты, а Фарух, сбиваясь и краснея, пытался мне объяснить:

— Пери. Пери из древних сказок. Гурия! Лучшее, что было и будет в моей никчемной жизни. Пойми, мой друг! Я готов отдать все, что у меня есть, за одну ее улыбку. И она сказала, что станет моей! Против правил, против воли отца. Мне всего лишь нужно…

Я ужаснулся. Гурия? Ну, конечно! И ладно бы, парень не знал: дочери мохаммадитских шейхов — настоящее чудо генжиниринга. Модификанты S-класса, одним желанием меняющие цвет глаз и восстанавливающие девственность. Что же она просит взамен, подумал я.

— …спасти Новую Медину!

Этой Вселенной с самого начала двигала любовь. Каждое мгновение одни частицы соединялись с другими, чтобы дать начало чему-то третьему. Парадокс: любви вокруг становится все меньше, в наши дни ее приход сродни чуду. А чудеса не следует отвергать.

Я понимал, что чудо Фаруха подготовлено умелыми руками шейхов, но разве его интересовали подлинные механизмы? Мог ли я объяснить парню, что его дипломная работа по воздействию на звездные ядра заинтересовала оружейников? Что сбор средств, проводимый Фондом Спасения по всей Новой Медине, не способен обеспечить и десятой доли необходимого финансирования. И только сговор мохамаддитской верхушки с ведущими корпорациями Иерархии позволяет продвигать проект.

На тот момент проект буксовал. Потому что Фарух сомневался, не желал переходить к главному без серии дополнительных экспериментов. А заточенные клинки не ждут. Они жаждут крови. Поэтому корпорации давили, и дочери шейхов становились сговорчивей.

Наверное, я мог попытаться открыть парню глаза. Но имел ли я право? Нет.

Мы сотканы из обрывков снов и воспоминаний, как лоскутные одеяла. Если они сотрутся, мы растворимся, исчезнем, как личности. Мудрые слова. Их я услышал от Кутайбы ибн аль-Фадайи, главы мохаммадитской тайной стражи. Кто-кто, а он знал, о чем говорил. Шейхи верно рассудили: двое спецов сработаются, даже если недолюбливают друг друга.

— Простите мое невежество, почтенный Кутайба, — спросил я его на нефритовой лестнице мавзолея Основателей, — почему вы выбрали это имя? Насколько я помню, аль-катаб что-то вроде горба… приходится работать, не разгибаясь?