Горькая доля - Голестан Эбрахим. Страница 14

– Я что-то не понимаю.

– Потом поймешь. Ладно, чем там кончилось вечером?

– Да ничем.

– А со стариком тем что стало?

– Ничего. Пока еще ничего не ясно. Поручителя не могут найти.

Мы продолжали путь.

– А ты-то что за него переживаешь? – спросил Балиг.

– Не знаю. Я не то что переживаю, просто он при мне дядькой был…

Я запнулся.

– Они ведь тогда раскипятились по свежим следам; а мало-помалу все забудется, было – и нет; в конце концов, дядя твой, Гулям, правильно говорит – там присмотрят…

Я перебил его:

– Он свою жену очень любил. А теперь их разлучили.

И оба одинокие.

Учитель остановился, посмотрел на меня. Я тоже остановился. Он больше ничего не сказал и пошел наверх, в учительскую. Я остался стоять.

За обедом мама спросила отца:

– Сделали наконец что-нибудь для дядюшки?

– Хватит об этом. Что надо, то и сделали, – раздраженно ответил отец.

Я подумал, что он говорит неправду. Мама продолжала:

– Я вот уж несколько дней хочу что-нибудь послать его жене, но, ей-Богу, как-то неловко, неудобно.

Мама явно не обманывала.

– Что ж вы за два года-то не собрались ничего послать? – напустился на нее отец.

Как будто он сам посылал. Хотя, вообще-то, он прав.

Отец смягчился:

– Я вчера тому парню, сыну его квартирного хозяина, велел за него поручиться. И передал для стариков немного денег. Договорились, что каждый месяц, первого числа, буду через него передавать небольшие суммы, им на расходы. Раз уж ваш ага Гулям не соизволил помочь.

Это прозвучало как угроза – мол, дальше не расспрашивайте, а то… И мама смолкла, испугалась.

Спустя три дня, снова в четверг, после полудня – светило солнце и мы сидели во дворе, ели гранаты – в дверь постучали. Это пришел Аббас. Отец разговаривал с ним, стоя на пороге. Аббаса было прямо не узнать. Он отрастил усики. В нагрудном кармане пиджака красовались две авторучки – оранжевая и желто-зеленая. Из петлицы на лацкане тянулась в нагрудный карман тонкая цепочка. В руке он держал толстый кожаный портфель, а обут был в ботинки с галошами и штанины подвернул – чтобы не вымазать. Здороваясь с отцом, Аббас прижал руку к груди и согнулся в поклоне. Я стал в сторонке, стараясь не пропустить ни слова. Аббас говорил:

– Благодарствуйте, получил приказания от вашей милости, только – если позволите, конечно, если сочтете правильным, – я бы сначала другое место подыскал для Мешхеди Асгара, ведь после этой неприятности им с женой, наверно, лучше будет поселиться в другом месте. Я сам, ваша милость, уже несколько времени отдельно проживаю. Конечно, ваша милость, была бы возможность, так я бы поместил их у себя, но, согласитесь, это в некоторой степени сложно, опять же и с родительницей сложности имеются. Приказание вашей милости я нижайше…

– Так где они сейчас? – перебил его отец.

– Кто, осмелюсь спросить?

– Мешхеди Асгар и его жена.

– Как я уже докладывал вашей милости, сегодня или же завтра ваш покорный слуга найдет…

Снова не дав ему договорить, отец закричал:

– А сейчас-то он где?

– Как я уже докладывал… – повторил Аббас.

– А жена?

– Жена пока дома. Тут свои сложности, потому как, ваша милость, матушка с отцом у меня люди тоже старые, немощные; как место подыщем, сразу и перевезем.

– Кого? – устало спросил отец.

– Мешхеди Асгара.

– Значит, он еще в богадельне?

– Так, ваша милость, – засуетился Аббас, – ведь квартиру не нашли пока. Но я сразу дал нужные указания – чтоб, Боже упаси, не под самой крышей. Они, осмелюсь доложить, в нашем-то доме из-за этих ступенек намучились – что там говорить, состарились, бедные, вашей милости известно, конечно, а по лестнице вверх-вниз ходить – нелегко это…

Отец оборвал его и, словно проверяя, правильно ли понял, повторил:

– Так, значит, он все еще там? Аббас согласно кивнул.

– А жена?

– Я как раз по пятницам родителей навещаю. Тетушка все по-прежнему. Ваши драгоценные подарки я завтра же ей вручу.

Потом ему дали чаю и он ушел. На этот раз никто не испугался, не восклицал: «Нет Бога, кроме Аллаха», не приходил в ужас, не плакал. Миновала всего неделя. Балиг знал, что говорил.

Под вечер мама собрала еду, чтобы послать в дом дядюшки: халву, похлебку, тушеное мясо с пловом – все, что от обеда осталось. Сложила судки в большую кастрюлю и подала ее Джафару:

– Тетушке от всех от нас привет передай, спроси, как здоровье, скажи, дядюшка в субботу непременно домой вернется.

– Я тоже с ним пойду, – сказал я.

Меня похвалили за доброту и отзывчивость, но про себя я знал, что дело в другом. Мне просто было стыдно – зачем я тогда дядюшку обругал?

Уже смеркалось, когда мы постучали в дверь. Вокруг стояла страшная вонь. Мы ждали. Проулок был покрыт слоем жидкой грязи. Стены домов покосились. Из щелей между кирпичами торчали полоски старых, заплесневелых лепешек и обрывки страниц Корана. Их положили туда, чтобы уберечь от осквернения. Мы снова постучали в дверь. Запах был нестерпимый. Наконец скрипнул засов, дверь открылась, мы сказали, к кому мы, вошли в темную прихожую и, пока коридор не вывел нас во двор, почти ничего не видели. Дальше все было знакомо. Мы поднялись по лестнице наверх, позвали: «Тетушка!» Никто не откликнулся. Тогда мы постучали и вошли в комнату.

Сумерки казались там еще гуще. Тетушка неподвижно сидела на тюфяке, опершись о стену у входа в чулан, и молчала. Мы подумали, что она не видит нас и, наверно, дремлет. Но она шевельнулась, словно пытаясь разглядеть, кто пришел. Может, просто не узнавала нас в темноте? Я подал голос:

– Тетушка! Здравствуй, тетушка!

– Темно, – сказал Джафар.

– Зажги лампу!

– Я не знаю…

Не договорив, Джафар стал искать лампу. Он пошарил рукой в нише и сказал, что ничего не видно, спички нужны. Затем он поставил кастрюлю в угол, вышел из комнаты и спустился вниз. Я подошел поближе к тетушке. Она не говорила ни слова.

– Тетушка, хорошая, это я, здравствуй, я это, Парвиз.

В ответ раздавались мерные хрипы. Пахло гнилью, сырыми лежалыми тряпками.

– Сейчас зажжем лампу, мы тебе поужинать принесли. Ты не замерзла?

Она продолжала молчать. Стало совсем темно.

Я больше не мог разглядеть ее глаз и присел на корточки около тюфяка. Она словно заметила меня наконец, медленно повернула ко мне голову. На лестнице послышались шаги – Джафар возвращался не один. В комнату проник свет.

Джафар принес лампу. С ним вошли старик со старухой – хозяева дома. Они почтительно поздоровались со мной и молча замерли. Я посмотрел на тетушку. Она сидела неподвижно, не глядя на нас, и тяжело дышала. Но мне показалось, она нас видит.

– Здравствуй, тетушка, теперь признала наконец? – спросил я.

Джафар поставил лампу в нишу.

– Ну как голуби, не забывают тебя?

Джафар окликнул стариков:

– Пожалуйте сюда.

Они все еще стояли в дверях. Я повернулся к ним:

– Проходите.

Они постояли, посмотрели, потом прошли вперед и уселись.

– Тетушка, все будет хорошо, дядюшка возвращается, – сказал я.

Она только хрипло, со свистом, дышала.

– Может, это она от удивления? – предположил Джафар. Потом спросил у старухи: – Давно она так?

Ответил старик:

– Давно, милок.

– Вот как дядюшка ушел, – вмешалась старуха, – несчастная одна осталась, так почитай, совсем занемогла.

– Она, страдалица, и всегда была хворая, – добавил старик.

– А когда ей совсем плохо стало? – спросил я.

– С тех пор как дядюшка ушел, – повторила старуха. А ее муж пояснил:

– С месяц уже, дней сорок.

– Что ты, родненький, какой месяц, куда больше, – заспорила старуха.

– Но ведь дядюшку Мешхеди неделю назад забрали! – возразил я.

– Как неделю? – удивилась старуха.

– Нам так сказали.

– Аббас-ага неделю назад известил нашего хозяина, – подтвердил Джафар.