Горькая доля - Голестан Эбрахим. Страница 6

– Ты что, ослеп, не видишь, что ли, ни единого дерева целого не осталось. Померанцы так все погибли.

Подошла бабушка.

– Успокойся, сынок, – сказала она, – не растравляй себя понапрасну. Сломаны и сломаны, что ж теперь.

Мой отец относился к деревьям и цветам с искренней нежностью. За сорванные цветы и разбитые цветочные горшки нас наказывали гораздо строже, чем за любые другие проделки. Словно на самом деле это цветы были ему детьми. Его привязанность к растениям казалась прочнее, искренней, сердечней, чем к нам. По снегу отец ступал осторожно, но не из боязни поскользнуться – он не хотел причинить сломанным веткам новую боль. Осторожно разгребал снег, тихонько вытаскивал ветки, смотрел на них, и в его взгляде угадывалось бессилие. Он действовал молча, словно после вспышки яростного гнева смирился с потерей. Полдень миновал, но ветер волнами доносил звуки азана [12]. Может, родился ребенок или у нас спешили часы, а может, кто-нибудь умирал. Отец сорвал с веток померанцы и грейпфруты, принес и разложил в комнатах по стенным нишам. Пока мы обедали, по комнате постепенно распространился аромат грейпфрутов. Бабушка сказала:

– Не печалься, сынок, попусту. Ты сам говорил, что до весны мы из этого дома уедем. А в новом доме и померанцы зацветут.

Но пришла весна, наш сад чернел голыми ветками, а мы все еще жили в старом доме. Говорили, в новом до сих пор не готовы двери; плотник управится месяца через два, не раньше, уж никак не раньше.

В конце зимы, когда снег, превращенный солнцем и дождями в мокрое месиво, потек, Джафар привел садовника, чтобы тот посрезал все обломанные ветки – тогда весной могли бы появиться новые побеги; садовник со своей пилой принялся за работу, приговаривая, что мороз все повысушил, какие деревья – почитай, пни одни, ни листьев, ни плодов, ни веток не будет, все прахом.

И вот однажды, постукивая палкой, пришел дядюшка. Это было в пятницу, ясным погожим днем. Уже наступила весна, оставалось несколько дней до праздников [13]. Бабушка спросила, как его здоровье, а тетка сказала, мол, слава Богу, что поднялся. Когда он пришел, мамы дома не было и отца тоже. Он отправился в баню; а мама с утра ушла повидаться с дядей Азизом, который накануне приехал из Тегерана. Азиз рассчитывал, что к наступлению праздников мы переберемся в новое, только отстроенное здание, которое соответствовало бы его нынешнему положению. А на улице перед нашим домом даже негде было поставить автомобиль. Да и дороги, чтобы подъехать, в сущности, не было. Пришлось ему остановиться у приятеля, дом которого стоял на широкой улице.

Дядюшка уселся и молча смотрел на померанцы. Подошли мои сестры, расспросили его, как руки-ноги, и убежали. Я прыгал в углу двора, играя в классики. В те времена мы говорили «в шестиклетку». Первым вернулся отец, спросил, дома ли мама, и хмуро кивнул, отвечая на приветствие дядюшки.

– Она у брата, – сказала бабушка.

Отец прекрасно знал, где мама, он не стал слушать и сразу ушел к себе. Мама вернулась уже за полдень и сразу спросила, пришел ли хозяин. Дядюшка поздоровался, ответил, что да, пожаловали. Мама словно не поняла, что это дядюшка, и молча поднялась вверх по лестнице. Минуту спустя отец кричал, мама плакала, бабушка и тетка ничего не говорили, мои сестры навострили уши, а я думал о том, что, если бы дверь на лестницу была открыта, мне удалось бы пробраться на крышу [14].

Ссорились из-за маминого визита к дяде Азизу. Как это она отправилась в дом к постороннему человеку, забыла про семейную честь – ну и так далее.

Обедать в тот день накрыли совсем поздно. Я предусмотрительно выучил уроки, понимая: надо быть начеку. Любое неосторожное слово, шум или даже недоеденный за обедом суп могли повлечь за собой самые неприятные последствия. Сестры тоже понимали, что пахнет грозой, сидели тихо, но гроза таки разразилась. Из-за дядюшки. Тетка только сказала, что сегодня наш Мешхеди Асгар пожаловал, и отец тут же взорвался:

– Как зима настала, он домой сбежал, бока отлеживать, а к празднику, значит, вернулся? Зачем, спрашивается? На что он мне сдался? Пускай отправляется обратно к своей тумбе неповоротливой, он же в ней души не чает.

Я подумал, что отец говорит словами дяди Азиза, но вслух сказать не осмелился. Решил вместо этого уйти из комнаты – и тоже побоялся, остановился у окна. Сквозь ажурную – из разноцветных стекол – нижнюю раму подъемного окна я увидел, как дядюшка, расцвеченный зелеными, желтыми, красными и голубыми бликами, поднялся с места и прислушивается. Отец продолжал ругаться, потом прорычал:

– Чтоб он сдох!

Я сел – теперь дядюшки видно не было. Только его отражение, сливаясь с силуэтами безруких деревьев, преломлялось в узорчатых стеклах и, перевернутое вверх ногами, ложилось тенью на грязную полоску бумаги, которой была заклеена дыра в окне. Различить дядюшку в этой размытой картинке было сложно, но вот он выделился из очертаний дома и голых стволов, пошел и совсем пропал. Я дал себе обещание, что в праздник отдам дядюшке все мои подарки – пусть порадует жену. Но когда праздник наступил, он не пришел, а мы поначалу и не заметили. Никто как-то не вспоминал о нем до тех самых пор, пока дядя Азиз за обедом вдруг не сказал:

– А кстати, Мешхеди Асгара не видно. Помер он или выгнали наконец?

Тогда, в пятницу, после скандала с мамой, отец все-таки отправился повидать дядю, а тот в свою очередь пожаловал вечером к нам, на семейный ужин. Все родственники были в сборе. Дядя рассказал, что хочет открыть ткацкую фабрику, потом говорил об аренде земли, полученной от Управления вакуфным имуществом [15], – он собирался сеять свеклу и сбывать ее государственному сахарному заводу, его уже строят и запустят еще в этом году. Всем родственникам дядя предлагал купить акции. «А это что такое?» – спрашивали они. «Акция, – отвечал дядя, – она акция и есть». Никто ничего не понимал. Потом вечером бабушка сказала Джафару:

– Загляни-ка к дядюшке, разузнай, что там с ним стряслось.

Джафар принес известие, что дядюшка еще хромает, кости у него болят, лежит все больше, говорит, после, мол, придет.

Через пару дней ему, кажется, послали какой-то подарок. Бабушка послала. Миновал тринадцатый день2, а от дядюшки ни слуху ни духу; потом настал месяц орди-бехешт, аромат цветущих померанцев заполнил городские улицы. Как-то днем, возвращаясь из школы, я встретил дядюшку. Он шел, опираясь на палку.

– Дядюшка, – говорю, – ты где пропадал?

Последний день новогодних торжеств, в течение которых родственникам и знакомым полагается навещать друг друга.

– Что ж ты про здоровье мое не спросишь? – ответил дядюшка.

– А сейчас ты откуда?

– От вас иду.

– Так что ж ты у нас не остался?

– Дела у меня, – ответил дядюшка, – домой надо.

– Какие же у тебя дела?

– Старуха моя там одна.

– Так она всегда одна днем остается, – возразил я.

– Это раньше так было.

– Ладно, пойдем, дядюшка, пообедаешь у нас, а потом домой.

– Дядюшка свое отобедал, – вздохнул он.

Я понял, он и правда не хочет, и спросил:

– Когда опять придешь?

Он молча посмотрел на меня.

– Ну тогда почему не приходишь? Он еще помолчал и говорит:

– Никому ты, дядюшка, теперь не нужен.

– Кто сказал? Кому ты не нужен? Кто это сказал? – спросил я.

– Состарился я, по глазам стал понимать.

– И что же ты по глазам понял?

– Ох, все понял твой дядюшка, все понял, милый, – ответил он.

Мне показалось, он какую-то чушь несет. К тому жехотелось есть, и я сказал:

– Ну тогда как поправишься – совсем-совсем поправишься, – поскорей возвращайся.

Мол, я не понял, чепуха какая-то, но все равно – привет, я голодный и что толку упрашивать.