Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 26

Повторный визит

Откуда-то возникло убеждение, что хоть и не появляется больше прекрасная незнакомка, а все же каким-то образом оказывает влияние, и притом в положительную сторону. Теплее на душе стало, меньше злости и тупой безнадежности, из-за которой рука сама тянулась к бутылке. Все думалось, не бросить ли вообще пить, навсегда завязать, но не получалось пока. Если и напивался теперь Захаркин, то с тайной надеждой: а вдруг опять возникнет виденье?

Приход комиссии застал забастовщика в туманных раздумьях о жизни, о самом себе. При виде страхделегата стал с кушетки сползать: почудилось, вот она, та самая половинка, про которую в песне поется. Она или не она? Рухнул на колени, заныл, впадая в прежнее летаргическое состояние:

— Богиня, снизойди, уважь! Тебя люблю, люблю и обожаю. Со мною ты останься навсегда…

Молодая женщина в растерянности пожимала плечами: кажется, ее с кем-то путают. Сидор Петрович был неприятно удивлен таким началом.

— Во-первых, Захаркин, здравствуйте! И встаньте с пола! — Прошелся туда-сюда с озабоченным видом. — Как сон, аппетит?

— Без промаха летит! — заверил забастовщик, отряхиваясь.

— А во-вторых, почему это Мария Ивановна должна с вами остаться навсегда? Она здесь лицо официальное. Поищите другое время для любовных объяснений. — Прищурясь, переводил взгляд с одного на другого. — Вижу, вытаки близко знакомы! Как встретятся, так начинают, понимаешь, фильтровать… то есть флиртовать…

— Да уж ближе некуда! — Захаркин осклабился и нахально подмигнул.

— Как это, как это? — озадачился заместитель, шокированный.

— Врет он все! — воскликнула Маша покраснев. — Сочиняет, сами что ли не видите! Язык, как помело.

Захаркин многозначительно повел очами, загадочно усмехнулся.

— Сочиняю, значит? Так… — Выдержал паузу. — А кто бедрами крутил и зеркальцем баловался? А кто на мой балкон лазил? По ниточке. А кто… Ну и так далее… — Забастовщик великодушно умолк. Разговор принимал совсем уж какой-то дурацкий оборот. Сидор Петрович резко повернулся.

— Захаркин! Идя навстречу знаменательной дате, автобаза работает не покладая рук! А вы…

— А он в это время разлеживается на кушетке и морально разлагается! — подхватила Маша ядовито и сделала губы подковкой. — Не может даже в бухгалтерию зайти, зарплату получить! А я, между прочим, начислила… — Была сильно разобижена, что никакого интереса к ней не проявлял, хоть вроде бы и обещал.

— Приду, приду, — сказал Захаркин. — Святое дело. — В голове у него, похоже, просвежело, прояснилось. Сел на кушетке, улыбчиво страхделегата разглядывал. Проговорил, почесывая шерстяную грудь: — Надысь такую историю слышу: тут у нас две старушки живут, лет обеим по девяносто. И вот одна другой высказывает свою задумку: чего мне больше всего хочется, сестрица, так это посмотреть, как я буду смотреться в гробу. Ну уложили ее, убрали цветами, все как положено. Фотограф — щелк, щелк, уже хотел уходить, а она поднимает голову: «А когда карточки будут готовы?» Мужик чуть не грохнулся.

Маша не выдержала, фыркнула. И поплатилась за утрату бдительности. Забастовщик страстно ее Ущипнул. В следующий миг она оказалась в железных лапах молодого питекантропа. Мелькнули принадлежности дамского туалета цвета осеннего неба. Визжала, дрыгала ногами, пыталась даже кусаться, ибо ощутила всю унизительность этой сцены, а главное, в присутствии постороннего. Оба рухнули на кушетку, ответившую привычным старческим кряхтением.

Сидор Петрович вынужден был вмешаться, но и вдвоем они не могли справиться: Захаркин был силен, как слон.

— Под мышками пощекочите! — советовал он Маше, отдирая от нее хулигана.

— Чем же я пощекочу, руки держит…

— Ишь, подсуетилась, — шипел заместитель ядовито. — На балкончик она залезла! Да еще по ниточке! Могла упасть. Хороший пример для подрастающей смены. Дура набитая!

— От дурака слышу! — шипела в ответ.

Наконец изловчилась, пощекотала — Захаркин дернулся, завизжал на весь дом, выпустил. Растрепанная, красная, страхделегат вскочила, и — раз — влепила пощечину. Рука у нее — о-го-го! Захаркин качнулся, с кривой ухмылкой откинулся на кушетке, потирал ушиб.

— Так… За хорошее отношение да по морда-са-м! А тоже разговорчики, обещалочки! Такая, значит, у нас любовь! Жениться на ней хотел…

— Нечего с ним церемониться, увольнять и все! Да от него же сивухой разит. Чувствуете?

— У меня нос заложен.

— Вечно у вас что-нибудь заложено!

— Что ты сказала, я не расслышал? Ах ты курица! — Захаркин двинулся головой вперед.

— Прочисти уши, бугай рогатый! Нажрался водки, хулиган! Нужен мне такой муж, как собаке пятая нога! А вот тебе еще на закуску! — Маша сделала стремительный выпад. В следующий момент Захаркин летел кубарем, на ходу сшибая стол и стулья. Дала выход накипевшей обиде сполна.

Сидор Петрович бегал вокруг, призывая не отклоняться от регламента, соблюдать процедурную чистоту.

Захаркин сидел на полу, всхлипывал, потирал затылок.

— Нет, за что она меня оскорбила? В душу плюнула и ногой растерла.

— Чем же она вас так уж оскорбила? — сомневался заместитель.

— Ничего себе! Головой об стенку… члена профсоюза! Вон даже вмятина осталась! — Захаркин провел по стене ладонью. Штукатурка и в самом деле отлетела. — А я еще подумал, как вы пришли… — Забастовщик шумно высморкался. — Думаю, ну все, берусь за штурвал… Да неужто, думаю, можно допустить такое, чтобы из-за меня весь родной коллектив… квартальной премии лишился… — Захаркин всхлипнул. — А теперича…

Вот оно как повернулось. Сидор Петрович смотрел с укоризной, досадовал на себя, что не рассказал про обезьян, упустил возможность. Маша мучилась угрызениями совести. Захаркин лег на кушетку пузом вниз, чесал себя пяткой. Наступила тяжелая пауза.

И вдруг послышались странные булькающие звуки — такие звуки насморочного характера издает водопровод, когда вода с силой вырывается из крана вместе с воздухом, — это смеялся председатель комиссии. Даже рот ладонью зажимал, так его разбирало. Заговорил, лукаво прищуриваясь и довольно потирая руки:

— Захаркин, тогда так, есть такое мнение… Что если мы вам подкинем, а? — дружески-фамильярно хлопнул забастовщика по голой спине. — Помощь на лекарства, на всякое такое… Со здоровьем ведь неважно, неважно? — хохотнул, подмигивая. — Ну-ка, сознавайтесь!

— Житуха такая пошла, хрен его дери! Все на нервах. А сколько?

— Ну рублей двадцать, за счет профсоюза. Вот и прекрасно! Завтра же на работу!

Идея была проста и гениальна: материально поощрить забастовщика. Захаркин, однако, энтузиазма не проявил, продолжал чесать себя пяткой.

— Так… Хотите за двадцатку купить, за две красненьких? А что мне делать с вашей двадцаткой? С бабой в ресторан сходить, доложить своих пять бумажек…

— Слушайте, выбирайте выражения! — крикнул, срываясь, представитель администрации. Сидор Петрович был сильно разочарован, а главное, почувствовал полную беспомощность перед каменным упорством забастовщика. Хватит нянчиться, всему есть предел. Распахнул дверь на лестничную площадку, где трибунарии маялись от безделья.

Объяснять им ничего не надо было. Шумно гогоча, ввалились в комнату, расположились подковой. Старшой дал команду:

— Взвод! На плечо! — Вскинулись мощные динамики и нацелились на кушетку. Труба проиграла боевую тревогу.

Забастовщик вскочил, дико озираясь, как бы собираясь куда-то бежать, но мощный хор голосов пригвоздил его к месту.

— Водитель Захаркин! Подумайте, до чего вы докатились! В тот момент, когда вся страна… Коллективы предприятий и строек… стремясь внести достойный вклад в общественную копилку…

Звуки сотрясали воздух, дребезжали стекла. Маша побледнела и прижалась к стене.

— С чувством огромного трудового энтузиазма… рапортуют о новых трудовых успехах… Каждый стремится порадовать родину… А Захаркин в это время… Где ваша гражданская совесть, где чувство локтя?