Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 6

Тогда взвился Пискунов, сжал кулаки, заскрежетал зубами и двинулся прямо на тетушку, тараня ее грудью.

— Да если вы… как вас там… Если еще хоть раз в моем присутствии… Она мне… Извольте уважать!

— Ну-ну-ну! — перебила тетя Мура, встав перед ним руки в боки и раскачивая станом. — Ох, страшно, ох, напугал, поджилки трясутся! Она тебе! Кто она тебе?

— Да, именно жена! Понятно вам!

— Вот, бывало, и мамка, царство небесное, так же: закипит, забурлит да и остынет. Вспыльчива была сестрица. А насчет этой девицы ты, голубь мой, мозги мне не пудри, не вчерась родилась. И не вздумай жениться без моего ведома. Сама найду, кого надо. С квартирой, с приданым. На что нам голь перекатная, сам посуди.

Некоторое время Пискунов только дышал натужно, сотрясаемый крупной лихорадочной дрожью. Ненавидел себя за малодушие и физическую немощь. Тетя Мура стояла перед ним, как скала, о чью несокрушимую твердь разбивались яростные волны гнева, откатываясь назад с бессильным шипеньем.

— Покричи, покричи! — говорила тетушка с грустным упреком. — Покричи на самого родного человека. Со здоровьишком-то, видать, не в порядке. С этой психопаткой свяжешься и не то наживешь. Ушла, дверью хлопнула, гонору много. Где тут у вас туалетная? Как понервуюсь — с животом прямо нелады.

То была последняя капля.

— Сейчас я тебе покажу туалетную! Сейчас я тебе… — приговаривал Пискунов ласково, а сам бросился на кухню. Там на стене висел большой медный таз, посильный вклад Валентины в совместное хозяйство. — Сейчас я тебе, грымза… Сядешь и не встанешь! — Пискунов схватил за ручку таз и, размахивая им, как мечом, двинулся на тетю Муру, при этом издавал звуки громкие, звероподобные, какими, по всей видимости, пользовались наши пещерные предки для пущего устрашения врага. Женщина испуганно охнула, попятилась, однако в бегство не обратилась, а в свою очередь схватила стул, направила ножки в сторону Пискунова и стала активно обороняться. Пробиться к ней он не мог ни с какой стороны: тетушка своевременно поворачивалась то вправо, то влево, звенела медь, ударяясь о сбитый артельными гвоздями стул, вылетали брызги подсолнечного масла и попадали на обои, где оставляли рисунки абстрактного характера. Борьба проходила в молчании, оба тяжело дышали: Пискунов — с астматическим хрипом, тетушка — с бандитским присвистом. Наконец он медный таз отбросил и плюхнулся на кровать, признавая тем самым свое поражение.

— Ладно, садитесь, мадам, — уронил с кривой усмешкой. — И давайте напрямик, без хитростей и прочих уловок: откуда вы все-таки свалились на мою голову? Мать я в глаза не видел, но знаю точно: сестрой «ейной молод шей» вы никогда не были. Итак?

Тетушка опустилась на краешек кровати, отдышалась и произнесла загадочно:

— Откуда явилась, хочешь ты знать? Из прошлого, голубь мой. Ты прошлого не помнишь, вот я и явилась тебе напомнить. Но всему свое время. А может, лучше и не вспоминать, — добавила она тоном каким-то странным и пригорюнилась по-бабьи. Пискунов не сводил с нее глаз.

— Что-то вы, чувствую, все-таки темните, не договариваете. Мать мою давно знали?

Было, было. Ты в ту пору еще пешком под стол ходил. Так-то, племянничек. — Тетя Мура невесело усмехнулась своим далеким воспоминаниям.

— Ну а потом?

А как бывает в жизни? Встретились и разошлись. Вот тогда про тебя все и вызнала. Вернее, она сама рассказала и попросила разыскать… Ну, перед тем, как расстались. Мечтали, помнится, с твоим отцом за границу рвануть, ускользнуть… Может, и успели.

— Ускользнуть — от кого?

— От властей, понятно, от кого еще. Больше не довелось увидеться. — Тетя Мура высморкалась и промокнула глаза кончиком платка.

Пискунов с сомнением качал головой, хмурился, думал.

— Ну хорошо, я могу понять: пожилая женщина ищет пристанища, страшится безрадостной старости где-нибудь в доме для престарелых. Хочется, наконец, пока есть здоровье, пожить широко, почувствовать себя при деле. Так или нет?

— Ну, так, — согласилась тетя Мура. — В основном все правильно. Умный ты человек. А какой выход? У одного полковника жила. Родственников не помнит, с женой разошелся, на хорошей должности. Уж так было все ладно. Так на тебе! Жениться надумал, подвернулась одна стерва! Ух, проходимка! Кровь кипит, как вздумаю…

— Но я-то причем здесь? Как это вас угораздило?

— Как — при чем? Журналист, человек с положением. С юристом консультировалась — говорит, у вашего брата денег куры не клюют, одной зарплаты рублей пятьсот да плюс гонорары…

Тут Михаил схватился за живот и повалился на кровать, делая вид, что сотрясается от смеха: «Ох, держите меня, умираю!»

— Эк его корежит! Да что с тобой?

Выслушав затем краткий отчет Пискунова о его материальных поступлениях, а также переживаемых в связи с этим трудностях, тетушка потемнела лицом. Поняла она: ее подло обманули, надсмеялись над бедной женщиной да еще трояк выдурили. Влипла, влипла! Трудно было ей не посочувствовать. Миша был человек незлой, чуткий к чужим страданиям, и тетя Мура это сразу усекла своим профессио-яальным чутьем, а потому в ней еще теплилась надежда, цеплялась за нее, как за соломинку.

А ты, может, книжку какую напишешь, заработаешь? За книжки, говорят, хорошо платят. — Увещевала по-родственному: — Гордость-то свою смири, угождай, кому надо, не перечь! Вижу, строптивый ты, гонористый.

Права была, ох права. Но не в том было дело, не в этих чертах характера, а в другом. Не ведала, что, упомянув о книжке, случайно коснулась кровоточащей душевной раны. Улыбка сошла с его губ — так скатывается в море набежавшая на берег резвая волна. На лицо его легла черная тень, как от перенасыщенной электричеством грозовой тучи. Встал молча, молча же прошелся по комнате туда-сюда. Тетя Мура водила за ним обеспокоенными глазами. Возле письменного стола остановился, руки назад, далекий в своих мыслях. Здесь, в одном из ящиков, в толстой папке, лежала незаконченная рукопись философского романа о пришельцах из будущего под названием «Забытая кровь» — дитя, еще в утробе матери обреченное так и не увидеть света.

Он работал над рукописью самозабвенно, выкраивая частицы свободного времени, чаще всего по ночам. Ему на удивление легко писалось. Без натуги и мучительных поисков нужного слова. Внутренним взором он видел яркие картины чужой, неведомой жизни, проходившие перед ним чередой, успевай только схватывать детали. И когда он оказывался среди своих героев в новом таинственно-незнакомом пространстве, мыслям становилось просторно, как звукам музыки в пустом концертном зале, где репетирует большой оркестр; он даже не казался себе дирижером, а всего лишь одиноким слушателем где-то в задних рядах, чутко внимающим тому, что происходит на сцене, то есть в нем самом.

Однажды, размечтавшись, Пискунов подумал, что уже на этом этапе неплохо бы показать рукопись людям знающим, получить лестные, а возможно, и восторженные отзывы, а почему бы и нет!

Не откладывая, он отправился в издательство.

Только что закончилась производственная летучка, когда Миша вошел в редакцию прозы; дым стоял коромыслом.

Рукопись вызвала всеобщее веселое оживление. Страницы бесцеремонно перепутали, передавали из рук в руки, читали, похохатывали. Что-то с удовольствием привычно черкали на полях и прямо по тексту, так что когда Пискунов складывал все обратно в папку, каждая страничка стала похожа на сочинение двоечника.

Общий вывод такой: тема не та, не соответствует задаче дня. Где тут рабочий класс, трудовой пафос? К тому же чувствуется опасный привкус. Хотя никто не скрывал: задумка сама по себе забавна.

Когда после позорного избиения вышли в коридор, толстенький редактор Витя, взяв дружески под локоток, сформулировал кратко философскую парадигму на текущий момент: жить надо не поперек, а вдоль и не высовываться.

— А эту свою писанину брось, — увещевал редактор. — Проза у тебя высший класс. На таком бы уровне да какой-нибудь детективчик в духе Симе-нона или Агаты Кристи. На руках носить будут. А писать в корзинку… Ну, знаешь ли…