Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 61

Михаил брезгливым движением отшвырнул накидку. Спросил напрямик, смутно догадываясь, каким будет ответ и страшась в то же время правды:

— Возможно, и мои родители тоже тут? Вам что-нибудь известно?

— Здесь, здесь, а где же им еще быть! — Алексей Гаврилович был застигнут несколько врасплох, крутанулся на пятке, заюлил. — Насчет места не знаю точно, не ручаюсь. Сваливали в траншею всех подряд, заравнивали, травку сажали. — Наступила неловкая пауза.

— А кто их конкретно? Кто убил? Хочу знать!

— Вас интересует фамилия данного лица? Это можно уточнить через архивы. Но едва ли… Так вот, в один прекрасный момент… скачок — и количество переходит в качество. Поняли теперь?

— Ив какой форме это может произойти? — спросил Пискунов, обдумывая в то же время услышанное. Отвернулся, скрывая брезгливость.

— Ах, если бы знать точно, как и когда! — воскликнул знакомый. — Приказ быть в полной боевой, чтобы в случае чего сразу же пресечь, подавить. Отсюда и весь маскарад.

Пискунов медленно заговорил, чувствуя, как впечатления смутные, размытые выстраиваются наконец-то в нечто единое — вот она, цепочка причин и следствий. И ясная цель: найти убийцу. Ведь он еще жив, наверно, и тогда… Что будет тогда, он еще не знал пока. Вспоминал:

— Много лет подряд, с самого детства, мне снится один и тот же кошмарный сон, будто чьи-то руки в черных ногтях вырывают меня из любовных объятий, но таких беспомощных, и жалких, и милых, и мягкого тепла и куда-то тащат насильно, слышу отчаянный женский крик. Это была моя мать, догадываюсь, и мужской крик, слышу выстрелы, и я тоже кричу и рвусь назад в ужасе, но не пускают, а давят и тащат дальше, дальше, в черную мглу. Теперь с вашей помощью я многое понял. Спасибо, прояснили. Хотелось бы только знать — кто? — И дернулся весь под ударом внезапной ненависти. — Кто? — добавил шепотом.

Алексей Гаврилович, похоже, отлично все понял. Заверил, что рад был услужить. В смысле ясности. Воскликнул облегченно:

— Ну вот и дошли за приятным разговором! Это и есть наша центральная могила. Штаб. Помните, насчет сюрприза намекнул?

Пока кто-то там докладывал, что за время дежурства никаких происшествий не произошло, Пискунов осматривался, еще не спускаясь вглубь. Центральная могила представляла собой холмик, довольно большой и густо заросший кустарником; никаких памятных атрибутов наверху не было. Вниз на глубину нескольких метров вели каменные ступени, едва видимые. Слабый свет просачивался изнутри и падал на них.

Он стал осторожно спускаться и очутился в довольно тесном помещении без всякой мебели. Лишь в глубине стоял столик с телефонами, видимо, то был дежурный пост; сверху над ним висел портрет Ильича. Посредине стоял предмет неизвестного назначения. Пискунов скользнул по нему взглядом, заодно успев заметить, что не было даже стен, а просто земля и несколько стоек и перекрытий, как это делают в шахтах. Подтверждая его наблюдения, Алексей Гаврилович воскликнул тоном радушного хозяина:

— Как видите, все здесь очень скромно, никаких излишеств. А этот предмет, на который вы обратили внимание, — гроб. Но чисто символический, это моя идея. Используем в основном для сидения, внутри там ничего нет. Так вот, насчет сюрприза я… Подумал, вам будет интересно как писателю туда лечь, а крышку мы закроем. Почувствуете самолично, какое ощущение испытывает… Да не мертвец, конечно! — Знакомый рассмеялся добродушно. — А бывают случаи, да вы и сами это знаете, хоронят не усопшего, а уснувшего. И вот, представляете, он там просыпается…

Не ожидая ответа, Алексей Гаврилович приказал поднять крышку. В гробу лежал какой-то старикашка, давно не бритый, с сердитым выражением лица. Похоже, для всех это было неожиданностью. Алексей Гаврилович, сурово насупившись, повел глазами в сторону сидевшего за телефонами дежурного.

— Откуда здесь единица? Откуда в емкости единица, я спрашиваю?! — взвизгнул он гневно. На этот раз гнев был натуральный, не искусственный.

Дежурный, испуганно суетясь, стал бегать вокруг и объяснять, что на данного старикашку поступил донос, будто он знает про какой-то клад монастырский, а тот одно твердит, знать ничего не знаю, молчит, сукин сын, про это. Вот и положили, чтобы подумал хорошенько на досуге и вспомнил. А тут обеденный перерыв, сели в домино играть, а там летучка, то да ее… Забыли про него, короче. Виноваты.

— Убрать усопшего! Освободить емкость! — гневался знакомый и топал ногами. Старикашку с сердитым лицом тотчас унесли. А начальник нацелился на дежурного пальцем: — А ты, голубчик, иди и доложи гарнизонному, что я тебя приговариваю…

Но то ли он вспомнил, что повторяется, то ли Пискунова постеснялся, только фразы не закончил, а прислушался. И все, присутствующие при этой сцене, тоже прислушались: за стеной кто-то скребся. Жуткий был момент. Звуки становились все слышнее… На лицах — огромный знак вопроса, переглядывались в недоумении, страхе. Стена затем дрогнула, вывалился внутрь огромный ком земли и из черной дыры выполз на четвереньках Захаркин. Впрочем, Захаркиным в обычном смысле слова трудно было его назвать. Земляной человек от носа до пяток, только глаза светятся. Медленно поднимался с четверенек на ноги. В ту же минуту что-то глухо ухнуло и обрушилось сзади.

— Вот оно! — свистящим шепотом сказал Алексей Гаврилович. — Количество перешло в качество! Таки достукались мы!

Он что-то еще хотел добавить, но не смог, язык не слушался, только губы шевелились.

Страшно выглядел забастовщик. Окровавленный, босой, с ввалившимися щеками, он озирался, казалось, никого не видя, пока взгляд его больной, почти безумный не остановился и не нацелился в злобном прищуре прямо на Алексея Гавриловича. Пожалуй, только сейчас все разглядели, что в руке он держит крест. Пошатываясь, он двинулся на Алексея Гавриловича, осеняя его крестом. Хриплые невнятные слова сгустками слетали с губ:

— Дьявол! Вот ты где! Сгинь, проклятый, сгинь, нечистая сила! Будь проклят, сатана, душегуб окаянный! Сгинь, сгинь, исчезни! — И все осенял, осенял крестом. И все бубнил, бубнил.

Алексей Гаврилович вздрогнул и затрясся весь, а затем изогнул спину, как кошка, и застыл на миг в уродливой, не доступной человеку позе, глаза его загорелись огнями на плотоядно перекошенном личике, он отступил на шаг. В следующий миг дрожащая рука его дернулась, вытянулась, и на пальце адским пламенем зеленым сверкнул уже знакомый Пискунову кристалл. Не в голос, а громким свистящим шепотом выдохнул, как бы еще сомневаясь, как бы не веря:

— Антиквар! Чистейший антиквар! Какой шар-мант! — Прыгнул по-звериному, выхватил у Захаркина крест и стал в суете и нетерпении, не щадя ногтей, счищать с него грязь и комья земли, искал и нашел. Повернулся к Пискунову с клеймом.

— Бесценная вещь! Первая половина шестнадцатого века! Серебро! — И опять подскочил к Захаркину: — Отвечай! Где взял, где? Обыскать, ощупать затылок! — приказывал и вертелся вокруг. — Должна быть дырка от пули! — Дежурный, стоявший рядом с круглыми глазами, ничего не соображал и только повторял и повторял беззвучно, что количество перешло в качество. Он был в шоке.

На Захаркина между тем набросились, никакой дыры не нашли в затылке, зато нашли золотую монету в кармане, случайно, как видно, завалилась.

— Где взял, где? — визжал фанатично Алексей Гаврилович, весь в азартном пылу. — Где взял, где?

Едва ли что-нибудь понимал Леонид в ту минуту, он лишь покачивался из стороны в сторону, как дерево под ветром, с трудом удерживал себя на подгибающихся ногах.

— Заставить говорить единицу! — взвизгнул опять Алексей Гаврилович. — Развязать язык единице!

Здоровенный малый из охраны, стрелок, ласково взял забастовщика за прекрасные некогда, королевские кудри, приподнял и нанес сверху удар ребром ладони в бок. Захаркин осел на землю, будто сломался в нескольких местах сразу. Алексей Гаврилович наскакивал, бил в живот ножкой, выкрикивал гневливо:

— В емкость его, в емкость! Пусть полежит, подумает и вспомнит на досуге то, что надо!