Тайна сокровищ Заколдованного ущелья - Голестан Эбрахим. Страница 16

– Мерси, – деликатно отказался тот.

– Да ты поешь – вкусная!

Но учитель торопился высказать обуревавшие его мысли – быть может, настал его час? Ведь он так давно лелеял этот план.

– Но такое оборудование совсем не подходит к этому дому, – рубанул он сплеча. Крестьянин повернул назад, уселся в свое золоченое кресло под люстрой. Большая труба теперь стояла в углу у него за спиной. Прямо перед ним оказался учитель, продолжавший свою речь: – Когда приобретают новое оборудование, все вокруг, вся обстановка тоже меняется, переходит в иное качество, не может не измениться. Возьмем, к примеру, баню. От брызг душа, от сильной струи, наполняющей ванну, глинобитные стены совсем отсыреют, вспучатся. Надо прокладывать водопровод, канализацию, подводить воду – много воды.

Крестьянин возбужденно прервал его, позабыв про косточки от мушмулы, которые лезли ему в глотку:

– Кафелем надо облицевать? – Он так загорелся, словно настал сладчайший миг его судьбы.

– И кафель понадобится.

– От пола до потолка, да? – весь сиял крестьянин. Учитель, не раздумывая, только бы закрепить сказанное, согласился:

– Да, от пола до потолка.

– Очень хорошо, пускай. Я когда в Тегеране был, по телевизору про это говорили.

Он расслабился, довольный, но через минуту опять нахмурился:

– По правде сказать, телевизор тоже не работает…

– Дайте срок, не пожалейте денег – все заработает! – уверенно объявил учитель.

Крестьянин снова сплюнул косточки от мушмулы, подобрался, сел поплотнее в кресло.

– За деньгами дело не станет.

Утренние лучи осеннего солнца озаряли стволы тополей и чинар, но в небе над горами висели темные тучи, готовые вот-вот опуститься на деревню. Тучи эти означали приближение дождя, но пока еще он не разразился. Время от времени раздавался раскатистый гул, заполнявший собой всю долину, – то ли гром, то ли камень ударился о скалистые отроги ущелья. В саду копали ямы, и лезвия лопат звенели и скрежетали, натыкаясь на булыжники.

Копали двое – шурин и его приятель Сейид. Для Сейида это была привычная крестьянская работа, шурин же со злобой глубоко втыкал лопату, яростно выкидывал землю из ямы, силясь удержать рвущиеся с языка слова. Но терпение его уже иссякло, и он внезапно сказал:

– Жульничество это! Клянусь Аллахом, кровью Хосейна клянусь, святыми предками – это жульничество. Надо этому конец положить.

– Уж ты, брат, скажешь! – возразил Сейид. – Ничего же не случилось, что ты брюзжишь-то все время?

– Ну давай, скажи еще разок, что ничего не случилось! Да что хуже этого может случиться? – И шурин вонзил лопату глубоко в грунт.

Сейид язвительно проговорил:

– Сестра твоя вернулась в дом мужа – чем плохо? Муж сестры разбогател – в этом что плохого?

– А я не желаю, чтобы богател, – отвечал шурин, выкидывая очередную лопату глины.

– Это тебя зависть гложет, – заключил Сейид. Шурин подцепил лопатой новую порцию земли.

– Чему завидовать? Да он все, что у него есть, по ветру пустит. – Тут он высыпал содержимое лопаты и продолжал: – Ишь, мерзавец, этим своим золотым креслом, – он яростным пинком вогнал лопату в глину, – да хрустальной люстрой… – Напрягаясь, вывернул большой ком и опять заговорил: – Этими дьявольскими железными ящиками всем голову задурил. Околдовал всех… – Он опорожнил еще одну лопату и перешел подальше – закладывать яму там. – Всех, от невинной девушки до старосты, – лопата опять вонзилась в глину, – до моллы этого. – Он крякнул и с силой надавил на лопату. – А теперь и на гору нашу покусился – расчищает холм, рушит его, чтобы там дом построить.

Он хотел рукой показать, какой именно холм, но тут взгляд его упал на дальнюю тропку, которая вилась по пригорку вдоль глинобитной стены, по тропинке шел учитель.

– Вот и Зейнальпур туда же, – проворчал шурин. – Тоже, бывало, распинался: то да ce, а нынче готов на все наплевать и забыть. Тьфу, что за времена!

Он плюнул и так пнул ногой лопату, словно хотел избавиться от нее. Преисполненный негодования, он еще потоптался с лопатой вокруг ямы, но в конце концов заявил:

– Тебе, может, нравится ямы копать да деревья сажать, а они, – тут его язвительный голос сорвался на яростный крик, – они корни выдерут, стволы распилят!…

Вдали опять что-то загремело – то ли гром, то ли обвал, – потом грохот постепенно замер, утих. Сейид по-прежнему занимался своей нехитрой работой.

Шурин покрутился на месте, потом мрачно выговорил:

– Вот я и говорю тебе: надувательство все это. С такими делами нельзя связываться. А теперь – шабаш, я пойду.

– Куда уходишь? – Слова Сейида звучали не как вопрос, а как предостережение.

– Все, пошел я, – покачал головой шурин. И, приняв окончательное решение, добавил: – По ту сторону горы дорогу строят. Слыхал сейчас взрывы? Ухожу туда. – И он зашагал прочь.

– Чего глупить-то! Ну куда ты? – попробовал урезонить его Сейид, но шурин уже не слушал, он уходил все дальше. Поравнявшись с колючим кустарником, он свернул в сторону, чтобы не встречаться с учителем Зейнальпуром, двигавшимся ему навстречу.

Учитель, увидев его искаженное яростью лицо, невольно задался вопросом, чем вызвана эта ярость. Он миновал кустарник, который уже не отбрасывал тени на дорогу: солнце спряталось. Сейид все еще копался в саду. Учитель подошел ближе:

– Что-нибудь случилось?

Эти слова послужили ему одновременно и приветствием, и вопросом. По ущелью опять прокатился грохот.

– Завидно ему, что сестрин муж разбогател.

– А меня зачем поминал? – поинтересовался учитель.

– Он говорил, мол, холм раскапывают, расчищают – не к добру это, говорит.

– Да ведь он сам, кажется, сказал, что собирается на строительство дороги, туда, за гору, – пожал плечами учитель.

Редкий мелкий снежок тихо ложился на листья. Сейид, не прерывая работы, откликнулся:

– Ладно, чего говорить… Такой уж человек.

– Он парень хороший, да горяч больно, – заметил учитель. Эта беспристрастность и снисходительность человека, стоящего выше мелких дрязг, не были врожденными, органичными чертами характера учителя, не были они и результатом его большой учености – их подсказывала ему хитрость стяжателя.

Сейид, однако, стоял на своем:

– Грубиян он неотесанный, вот кто. Разве это дело – озлился и убежал!

Опять по ущелью раскатился гром.

– Здесь мы на свет появились, здесь выросли, – продолжал Сейид, – куда нам идти отсюда? – Он выпустил лопату и, раскинув по сторонам руки, всем своим видом являл живую картину, отвечавшую на этот вопрос.

– Он тоже не уйдет, – возразил учитель.

– Человеку терпение назначено, – говорил Сейид. – Из поколения в поколение деды наши терпели, все сносили, выдерживали, а мы, значит, в бега кинемся?

– Да не уйдет он!

– Куда нам идти?…

– Горячий человек никуда не уйдет, – заключил учитель. – Так, пошумит только. – И отправился дальше.

Сейид снова взялся за лопату. День клонился к вечеру. Он знал, что до темноты, до ночного дождя ему нужно выкопать еще много ям для саженцев.

Крестьянин был в длинном кожаном пальто на больших блестящих пуговицах. Пальто доходило ему чуть ли не до пяток, икры были стянуты высокими сапогами для верховой езды. Коня не было, но на каждом шагу позванивали шпоры, поскрипывали кожаные подошвы. Одна рука располагалась на животе, где-то между складок пальто, другую, сжимавшую хлыст, Он заложил за спину. Учитель следовал m ним шаг в шаг, дабы не прозевать удобный момент, а паренек – поклонник искусства, по причине жестокой простуды замотавший себе шею и нос необъятным шерстяным шарфом, шел в некотором отдалении от них обоих; изнуренный насморком, он все время то чихал, то готовился чихнуть.

Сад на склоне холма напротив них стоял весь в золоте. По мере того как они сходили вниз, скрываясь под пологом листвы, она теряла прозрачность, казалась вырезанной из фольги, зато потемневшие старые древесные стволы обретали в золотистом сиянии листьев новый оттенок. Крестьянин шагал твердо, очень довольный своим костюмом, сапогами, шпорами и хлыстом. Учитель сказал: