Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович. Страница 18

— Извини, — попятился я назад. — Хотел узнать, когда меня освободят.

— Я и пожаловал за твоей персоной, — сказал Максим и остановил Комарова. — А ты посиди еще. Твой срок не пришел…

В кабинете Малинина я увидел Симонова. Он кивнул мне в знак приветствия и раздраженно сказал:

— И все же это — безобразие. Хоть бы посадил в разные камеры.

— А где они у меня, разные камеры? — отбивался Малинин. — Одна была свободная. Что оставалось делать?

— Не знаю, ничего не знаю, — возмущался Симонов. — Посадить секретаря ячейки. Да еще вместе с кулаком. Это же черт знает что! Я поставлю вопрос в райкоме партии.

— Пожалуйста, ставь, твое право, — пожал плечами начальник милиции. — Но у меня не было другого выхода. Я должен был задержать обоих. И сделал это ради пользы…

Симонов, так и не успокоившись, ушел. А я сказал Малинину, что решил не жаловаться в суд. Начальник одобрительно закивал головой.

— Вот и правильно. Его нелегко зацепить. Скажет: ненамеренно. И все тут. А судья у нас такой… Формалист и буквоед…

Привели Комарова. Тот поклялся, что пальцем меня больше не тронет.

— Смотрите, — предупредил Малинин. — Еще раз… И не ждите пощады…

И приказал освободить обоих. Мы вышли на улицу. Комаров отвязал застоявшегося жеребца, сел в тарантас и покатил по вечерней дороге. А я, гордый победой, двинулся пешком.

Вскоре после этого церковный совет решил передать для нужд общества здание бывшей церковноприходской школы. Бумагу такую доставил в сельсовет косоглазый пономарь Лукьян. Лобачев даже растерялся от необыкновенной доброты церковников. А мне с необычайным возбуждением сказал:

— Ну и молодцы! И как это вам удалось? Мы-то уже ломали о них зубы. Дважды пытались и ничего не добились. А все потому, что стоит это здание за церковной оградой. А туда наша власть пока что не распространяется…

Мы же прямо-таки ликовали. Еще бы! У нас теперь будет настоящий клуб. Скоро мы будем ставить спектакли, собирать молодежь, проводить разные вечера. А пока… Пока же мы работали не покладая рук. Благо дома ничем не были заняты. В поле подсолнух уже прополот, а рожь лишь дымилась пыльцой. Луга же для сенокоса только подходили.

Мы строили сцену. Разметил ее отчим. Он явился в клуб как бы невзначай и проторчал с нами до вечера. Но дела продвигались все же медленно. Не хватало материалов. Не все можно было сделать своими руками. Лобачев всякий раз отнекивался и, скупо улыбаясь, говорил:

— Не паниковать, ребята. Раз уж взялись, так дуй до конца. На готовое и дурак сядет. А вы найдите выход из невозможного. Вот тогда будете герои…

Нужна была перекладина над сценой. А ее-то как раз и недоставало. Что было делать? В Хуторском лесу такую не добыть. Там — мелкота. Ехать в Хмелевое или Казенный лес — далеко. К тому же там требовалось разрешение лесничества. А оно на порубку шло не охотно. И работа стала. Стала так, что хоть ложись да помирай.

После душевных мук я — будь, что будет! — отправился искать счастья на мельницу. Я не знал, что скажу мельнику. Но верил в успех. Да, это унижение, но во имя чего? Не личная же выгода толкала меня. А отказать Комаров не мог. Ведь я же выручил его тогда. Не будь моего согласия, сидеть бы ему в тюрьме. А то и штрафу не заплатил. Ничем не пострадал. Как же тут жадничать? Даст бревно, непременно даст. И никому не проговорится. Не будет же церковный староста бахвалиться тем, что помогал богопротивное заведение строить.

Подойдя к забору, я увидел Клавдию. Она сидела на скамье у дома и читала книгу. Я окликнул ее.

Она подошла и озабоченно посмотрела на меня.

— Что угодно?

— Гражданина Комарова.

— А ты кто такой?

— Секретарь ячейки.

— Какой ячейки?

— Известно какой, комсомольской.

Клавдия открыла калитку и сказала:

— Пожалуйста. Заходи…

Мы подошли к дому и присели на решетчатую скамью. Клавдия спросила, как меня звать. Я назвался. Она перелистала странички книги и сказала, что отца нет дома.

— Но он скоро будет, — добавила она торопливо, словно боясь, что я уйду. — А мне приятно познакомиться… — И, глянув на меня, замялась. — Я даже собиралась повидаться… По делу… Не смогли бы вы принять меня в комсомол?

— Нет, — сказал я, скрыв удивление. — Классовых врагов не принимаем.

Клавдия обиженно вздернула черными бровями.

— Да какой же я классовый враг?

— Дочь классового врага. А это одно и то же…

Теперь брови ее сошлись на переносице.

— А отец мой, какой же он классовый враг?

— Хозяин мельницы. Богач чуть ли не на весь район.

— Хозяин, богач, — подтвердила Клавдия. — Но почему же из-за этого враг? Даже наоборот. Он согласен с Советской властью, поддерживает ее…

Я рассмеялся, вспомнив, как Комаров грозился порешить коммунию и комсомолию. А Клавдия, недоуменно пожав плечами, продолжала:

— Ну да, и людям пользу приносит. Мелет муку, дает взаймы хлеб. Правда, за плату. Но как же без платы?

— И работников держит. А стало быть, эксплуатирует. Иначе сказать, наживается за счет чужого труда.

— Но кто-то должен работать на мельнице. Потом какая же это эксплуатация, если работники получают зарплату? И немалую.

— А зарабатывают твоему отцу во много раз больше.

— Но если бы мельница была государственной, они также работали бы и зарабатывали.

— Да. Они также работали и зарабатывали бы. А только польза была бы не одному человеку, а всему народу…

Клавдия сузила карие глаза.

— А ты, оказывается, грамотный.

Я равнодушно развел руками.

— Да уж какой есть…

С минуту молчали. Потом Клавдия решительно встряхнула кудряшками и спросила:

— А если я уйду от отца, порву с семьей? Тогда вы примете меня?

Я подумал и хотя не так решительно, но все же отрицательно покачал головой. Губы Клавдии задрожали, будто она готова была расплакаться.

— Но почему же?

— Да все потому же. Уйдя из семьи, ты не перестанешь быть дочерью врага… — В свою очередь, я с любопытством глянул ей в лицо. — А на что тебе комсомол?

Клавдия замялась, опять перелистала книгу, которую держала в руках.

— В этом году я собираюсь поступить в университет. Вот комсомол бы и пригодился… И вообще… — поспешно добавила она, решив, что проговорилась, — я бы очень хотела вступить… Мне нравится…

— Не выйдет, — сердито сказал я. — Классовых врагов не принимаем…

Клавдия снова замолчала. Но вдруг, словно вспомнив что-то, спросила:

— А ты любишь читать книги?

— Люблю, — признался я. — Даже очень.

— А что читал?

— Разное. «Тайну пятнадцати», «Дон-Кихота», «Капитанскую дочку». Еще кое-что.

— «Тайну пятнадцати» не знаю. А «Дон-Кихот» и «Капитанская дочка» — это хорошо. Интересный книги. И полезные. — Она снова резанула меня узкими глазами. — А стихи любишь?

Я признался, что люблю и стихи, назвал Пушкина, Некрасова и Кольцова. Все эти книги были в сундуке, который переехал к нам вместе с отчимом. Клавдия показала мне книжку и спросила:

— А вот этого поэта читал? Сергея Есенина? Вот, посмотри.

Я глянул на голубой томик и повертел головой.

— Есенина не читал. Не знаю такого.

— Очень интересный поэт. Можно сказать, гениальный. Вот, послушай… — Она раскрыла книгу и, странно завывая, прочитала короткое стихотворение. — Чувствуешь, какая сила? А какая глубина проникновения! Настоящий певец России!.. — И опять скосила карие глаза. — А он был богатым. Даже очень. За стихи получал много денег. И не только в России, а и за границей. Отовсюду рекой текло к нему золото. И никто его за это не считал врагом. Наоборот. Советская власть даже гордилась им. Как же тогда понять? Богатый мельник — классовый враг, а богатый поэт — классовый друг. Где же тут логика?

Я не ожидал такого оборота. К тому же не знал, что такое логика. И конечно, стушевался. Но скоро овладел собой и сказал:

— Про Есенина ничего не знаю. Какой он там — великий или нет, богатый или бедный, — ничего сказать не могу. А вот про отца твоего, тут ясная логика. Классовый враг. Да к тому же заклятый…