Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович. Страница 8

— Что ж делать, сынок? Силов-то у нас нет. И денег тоже никаких. Вот и придется смириться. Иначе не выпутаться из долга…

Я ничего не ответил и вышел. Да и что можно было ответить? Их устами говорила нужда, державшая нас в цепких объятиях.

Еще не вставало солнце, а лошади на лапонинском дворе уже были запряжены. У подвод суетился сам Петр Фомич и его сыновья Демьян, или Дема, и Михаил, а больше Миня. Я поздоровался. Дема и Миня глянули на меня с открытой враждебностью и не ответили. Зато Петр Фомич протянул руку. От растерянности я торопливо пожал ее. И вспыхнул от стыда. Вот если бы увидели ребята!

— Стало, согласен работать лето?

— У нас нет другого выхода.

— Хорошо, — сказал Петр Фомич. — Поедешь с ними пахать. — И небрежно кивнул в сторону сыновей. — А сейчас иди завтракать.

Я сказал, что уже позавтракал. И в самом деле перед уходом мать дала мне кусок хлеба и кружку молока. Лапонин недоверчиво осмотрел меня.

— Хорошо, — повторил он. — Будешь ходить за плугом.

— Я пойду за плугом, — попросил Миня. — А он нехай скородит.

Петр Фомич не удостоил сына вниманием.

— Вот так, — продолжал он. — Жить можешь, где желаешь. Хочь у нас, хочь дома. По воскресеньям и церковным праздникам не работаем.

— А по другим праздникам как?

— По каким это другим?

— По революционным?

— Других праздников не признаем… — Он повернулся к сыновьям. — Трогай с богом. Да без огрехов. Шкуру спущу…

Дема и Миня сели на первую подводу, я на вторую. Петр Фомич открыл ворота и осенил лошадей крестным знамением. Мне он почему-то улыбнулся, и я опять почувствовал, как запылали уши и щеки. И опять с непереносимой тоской подумал о ребятах. Что скажут они, когда узнают об этом? И кого выберут вместо меня?

По улице ехали скорым шагом. Из ворот то и дело выкатывались телеги с сохами и боронами. Заспанные мужики сердито покрикивали на лошадей. Стук колес да ржание жеребят будоражили утро.

У колупаевской пятистенки Дема круто свернул лошадей в переулок, и я увидел Миню, сидевшего в телеге спиной к старшему брату. Миня тоже глянул на меня и, злорадно усмехнувшись, погрозил кулаком. И я решил, что Прыщ не пропустит удобного случая, чтобы отомстить мне.

А произошло это прошлым летом на базаре в городе. Мы с отчимом пригнали туда двух овечек и барана. Надо было продать их, чтобы подкупить хлеба, которого не хватало до нового урожая.

Я долго стоял возле связанных овец и угрюмо рассматривал сновавших взад и вперед людей. А всклокоченный отчим топтался рядом и, протягивая перед собой руки, кричал:

— Овечки продаются! Почти что даром даются! Чистокровные, курдючные! Подходи, наваливайся!..

Но никто не наваливался. Я проклинал в душе шумный и бестолковый базар. Очень хотелось есть. Харчи кончились еще в дороге. Последние двадцать копеек отдали на постоялом дворе. Все надежды были на этих бессловесных овец. Но их никто не покупал.

Лавируя между людьми, в толпе показался босоногий подросток с ведром в руке и звонко прокричал:

— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-й!

Бородатый мужик у расписной брички подозвал мальчугана и подставил кувшин. Подросток влил в него несколько кружек, получил деньги и ринулся дальше, радостно вопя:

— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-ой!

Голову осенила отчаянная мысль. Не раздумывая, я догнал парня и спросил, где он берет воду. Тот показал на водокачку, возвышавшуюся над площадью.

— Силантьнч отпускает…

В дверях водокачки сидел седобородый старик с желтым лицом. Он недоверчиво оглядел меня и вынес из башни пустое ведро.

— Что в залог?

Я смущенно замялся.

— У меня ничего нет, дедушка.

— Скидывай пиджак…

Я снял пиджак. Старик скомкал его и бросил за дверь. Только после этого он протянул мне ведро.

— Кружка — копейка. Ведерко — сорок кружек. Выручку пополам…

Я подставил ведро под кран, торчавший из кирпичной стены. Старик скрылся в башне, и тотчас сморщенное лицо его показалось в окошке.

— Держи…

Вода лилась светлой струей. Скоро она превратится в звонкие монеты. А потом — в мягкий, вкусный хлеб. А может, и в обрезки колбасы.

Когда ведро наполнилось доверху, старик подал жестяную кружку.

— Не вертайся, покуда не распродашь…

Голод — не родной брат. Он заставит делать все. Так заставил он меня носиться по базару и кричать умоляющим голосом:

— Во-от ко-му во-ды хо-ло-од-но-ой!

Но люди как на грех не хотели пить. День только начинался. Да и был он не жарким. Я таскал тяжелое ведро по площади, густо забитой народом, и с каждой минутой убеждался, что вода не принесет счастья. Еле-еле продал пять кружек и пал духом. И уже собирался завернуть к водокачке, чтобы отдать ведро, как вдруг услышал знакомый голос. Обернувшись, увидел Миню Лапонина. Тот стоял у своей подводы и махал рукой. Хотелось юркнуть в толпу, но желание хоть что-нибудь заработать пересилило честолюбие. Да и перед кем было стесняться? Перед каким-то Миней, которого в селе ни в грош не ставят? И я решительно направился к лапонинскому возку.

Миня выглядел нарядным, будто был в церкви, а не на базаре. На ногах ладно сидели новые сапоги. На голенища напуском свисали суконные штаны.

Под распахнутым пиджаком видна была розовая рубаха. И только лицо оставалось прежним — бугристым и прыщеватым, за что Миню дразнили Прыщом.

Когда я подошел, Миня расплылся в оторопелой усмешке.

— Хвиляка! — воскликнул он и сдвинул на затылок бархатный картуз с лакированным козырьком. — Ух, ты ж, оказия! И давно водичкой торгуешь?

Я опустил ведро и, не ответив, в свою очередь, спросил:

— Чего хотел, Прыщ?

— А ничего, — сморщился Миня. — Ну и учудил. Скажи кому — смехота!

Никогда прежде не было более противно сытое, засиженное прыщами лицо. Так и хотелось съездить по нему, чтобы сбить ядовитую усмешку. Но я сдержался и, подавив злость, сказал:

— Окликнул, чтобы побалагурить? Если так, то бывай здоров! Некогда зубоскалить.

Но Миня остановил меня.

— Почем кружка? Хочу пить. Сала наелся. Одну кружечку.

— Десять копеек, — отрезал я.

— Десять? — возмутился Прыщ. — Другим же — по копейке?

— Другим — по копейке, а тебе по десять. Берешь, что ли?

Миня вынул кошелек и принялся перебирать монеты. На толстых губах его блуждала загадочная улыбка. Я насторожился. Не иначе, что-то задумал Прыщ. Просто так у него снега среди зимы не выпросишь.

Миня подал два пятака.

— А ну, налей. Выпьем за твою торговлю. Только лей полней. Не жалей.

Я взял деньги и зачерпнул кружку воды.

— Не захлебнись…

Миня сделал глоток и вдруг выплеснул воду мне в лицо.

— Вот тебе! — заржал он. — Не будешь драть по гривеннику, раз цена копейка…

Я вытерся рукавом рубахи, поднял ведро и с головы до ног окатил Миню водой. Тот завизжал, как резаный кабан, и шарахнулся в сторону.

— Рашпиленок! — завыл он, отряхиваясь. — Погоди ж ты!..

С тех пор Прыщ, когда мы встречались, грозил мне кулаком. Так погрозил и теперь. Только на этот раз погрозил с нескрываемым злорадством, будто удобное время для мести уже наступило.

На загон приехали, когда из земли высунулся огненный край солнца. Пахать стали круговым заходом с отвалом внутрь загона. Впереди за плугом шел Дема. За ним я гнал свою пару. Лошади тянули ровно. Хорошо отрегулированный плуг не требовал больших усилий. За спиной в борозду опускались прожорливые грачи. Опережая друг друга, они выклевывали из ноздреватого чернозема червяков.

Когда мы с Демой сделали по нескольку кругов, Миня повел на пахоту запряженную в борону третьячку. Кобыленка шла неохотно, громко фыркала, мордой тыкала Миню в спину, коленками поддавала под зад. Миня ругался на всю степь и безжалостно стегал лошаденку кнутом.

А солнце с каждой минутой поднималось все выше и выше, нагревая воздух. И с каждой минутой возрастали капризы третьячки. Я видел, как подпрыгивала она, дергалась в стороны, пятилась назад, чуть ли не садясь на борону. В свою очередь, Миня сильней хлестал ее, громче ругался и скоро так выбился из сил, что упросил старшего брата сделать перерыв. Дема разрешил выпрячь кобыленку. Хныча и бранясь, Миня вывел третьячку из постромок, отвел на целину и так стреножил, что та не могла двигаться.