Тайна старого Радуля - Голицын Сергей Михайлович. Страница 2

От Москвы было, правда, далековато, но ему не показалось это препятствием.

Домов в селе он насчитал не более тридцати, все деревянные, под железными крышами, поверх срубов обшитые дощечками, покрашенные разными красками, принаряженные тонкой резьбой.

И только самый крайний домик, у заросшего черемухой оврага, оставался бревенчатым и серым, окна его были заколочены, а густой бурьян заполонил весь огород. Георгий Николаевич узнал, что старики хозяева умерли, молодые в ближний город подались, а сам тот невзрачный дом продавался.

Недолго думая вызвал Георгий Николаевич свою Настасью Петровну телеграммой: дескать, приезжай и деньги привози. А пока, в ожидании жены, он поселился со своими юными спутниками в палатках под горой, там, где овраг выходил к берегу Клязьмы.

Приехала Настасья Петровна и пришла в такой восторг от радульской красоты и приволья, что решила не откладывать дела и сейчас же покупать запустелый домик. А через неделю счастливые новоселы переехали на новое местожительство.

Сперва, как вошли, страшно им показалось: в нос ударил затхлый дух плесени и было в двух комнатах и в кухне всего имущества только две лавки, две иконы да огромная русская печка. Ни топора, ни кочерги, ни ведра, ни электричества – ничего самого необходимого.

А со временем все появилось: многое соседи на новоселье понанесли, кое-что прикупили. А старый радульский умелец, известный на всю округу столяр и плотник Илья Михайлович, обшил «в елочку» стены дома, пустил вокруг окон и под крышей затейливую резьбу и покрасил дом нежно-зеленой, салатной, краской.

И зажил Георгий Николаевич с женой в том наполненном всякой хозяйственной всячиной зелененьком домике. Приезжали они еще по мартовскому синему снегу, уезжали глубокой осенью. А через два года к ним присоединилась маленькая внучка Машунька.

Написал Георгий Николаевич в том домике одну книгу, засел за другую, но, увы, и на новом месте не нашлось ему желанного покоя. Нередко заходили к Настасье Петровне словоохотливые соседушки – то кастрюлю попросить, то рубль разменять, то просто так покалякать. Да и сама Настасья Петровна чересчур громко орудовала ухватами и чугунами, а еще громче Машунька играла, прыгала, болтала. Да вдобавок мимо дома с оглушительным треском то и дело проносились мотоциклисты на рыбалку или в пионерлагеря…

А Георгий Николаевич нуждался в такой тишине, как в сурдокамере космонавтов. Ему мешала даже муха, жужжавшая на окне. Вот почему он попросил Илью Михайловича выстроить ему в конце огорода отдельный дощатый кабинет-сарайчик.

Долго старик его убеждал, что от отцов и дедов положено на Руси строить окошками непременно на улицу, а Георгий Николаевич хотел, чтобы глядело единственное окошко его сарайчика на лес и на Клязьму. Он хотел, занимаясь за сосновым столиком, видеть ближние березки и вязы, чтобы никто не мешал ему любоваться дальними просторами заклязьминской поймы.

Илья Михайлович послушался, но одного не мог стерпеть: ведь глухая стена писательского кабинета будет мозолить глаза всем проходящим по улице, а острые на язык соседи засрамят прославленного плотника за такую неказистую постройку. Был старый умелец не только плотником, а и художником-самоучкой. Как-то хозяева ушли в лес за грибами, а он перелез через их забор, забрался в огород с красками и кистями и намалевал на той глухой стене, нельзя сказать, чтобы очень умело, витязя в шлеме. Скакал тот витязь на вороном коне, размахивал мечом, а его алый плащ развевался по ветру.

Был тот витязь, согласно древнему преданию, основатель села Радуль. Илья Михайлович уверял, что еще мальчишкой видел его изображение, высеченное на большом, отесанном, плоском белом камне, и нарисовал по памяти. Валялся тот камень позади радульской церкви, а куда потом пропал, неизвестно.

Когда хозяева вернулись с полными кошелками грибов и увидели свой сарайчик разукрашенным, он так им понравился, что с того дня прозвали они его «светелочкой».

Каждое утро Георгий Николаевич говорил: «Пойду в светелочку работать». А каждый день, ровно в два часа, Настасья Петровна посылала Машуньку с такими словами: «Ступай в светелочку, позови дедушку обедать».

Но все равно и на новом месте не обрел Георгий Николаевич желанного покоя.

В окрестностях Радуля находилось четыре пионерских лагеря: три выше по течению Клязьмы, один ниже по течению. В каждом лагере было по десяти, по двенадцати пионерских отрядов.

Очень скоро пронырливые вожатые прознали, что поблизости поселился писатель, да еще детский, и стали организовывать в его резиденцию экскурсии. Даже соревнование устроили, какому отряду отправляться раньше других.

В первые два лета Георгий Николаевич охотно принимал ребят, рассказывал им о себе, о своих книгах и замыслах, водил юных гостей к церкви, рассказывал историю села.

Но являлись отряды именно в тот «самый-самый трепетный час». Чуть ли не каждый день около полудня подбегала Машунька к светелочке с широко раскрытыми глазами и радостно объявляла:

– Дедушка, опять к тебе пионеры пришли!

Для вожатых эти экскурсии считались «выполнением плана мероприятий», для пионеров они были просто очень интересными походами, а для Георгия Николаевича нагрянуло настоящее бедствие.

Отрядов-то в четырех лагерях было больше сорока, и Георгий Николаевич, вздыхая, по два раза в день откладывал рукопись и покорно шел к своим юным гостям.

Настасья Петровна забеспокоилась: ведь он совсем забросил свой литературный труд.

А Георгий Николаевич утверждал: хотя самое главное для него создавать книги, но как детский писатель он обязан время от времени встречаться со своими юными читателями.

– Какое там время от времени! – негодовала Настасья Петровна.

Потихоньку от мужа она разослала начальникам всех четырех лагерей прямо-таки умоляющие письма с красноречивой просьбой: «Нельзя ли, чтобы отряды являлись не в утренние часы, а во второй половине дня? А то из-за ваших пионеров мой муж совершенно прекратил работать над новой повестью».

Но после обеда в лагерях бывает тихий час, а после тихого часа купание, а потом разные кружки, а потом ужин, а распорядок дня не меняется ни при каких условиях…

И пионеры прекратили свои экскурсии к Георгию Николаевичу.

Он не мог понять, в чем тут было дело, заскучал без юных гостей и даже начал беспокоиться… Зато работа над новой повестью о владимирской старине пошла на лад.

Георгий Николаевич распределил свой день строго по расписанию. С утра он забирался в свою светелочку, после обеда гулял с Машунькой, потом опять работал в светелочке – случалось, даже по вечерам, при свете керосиновой лампы.

Глава вторая

ВЕЧЕРНИЕ И НОЧНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ И ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Вот перед чьим единственным во всем селе освещенным окошком остановились в нерешительности два мальчика в тот непроглядный дождливый вечер, когда Георгий Николаевич спокойно сидел за своим столиком, наклонившись над рукописью.

Наконец один из мальчиков сделал два шага вперед и прильнул лбом к оконному стеклу.

Стекло слегка хрустнуло…

Самое страшное на свете – это неожиданность. Георгий Николаевич вздрогнул. Лицо в окошке ему показалось огромным, размером с тарелку. Это была рожа половчанина, дикого кочевника, какие в XII веке наскакивали на города и села Южной Руси, жгли дома и землянки, уводили несчастных в плен. Мокрые растрепанные волосы закрывали приплюснутый к стеклу лоб. На мокрой щеке запеклась кровь. Огромные, круглые, черные глазищи уставились на столик с бумагами.

Георгий Николаевич испугался только на одно мгновение. В следующее мгновение жуткая рожа в окне превратилась в симпатичную рожицу самого обыкновенного мальчика, притом прехорошенького.

Мокрый клок черных волос и правда закрывал лоб, на мокрой щеке и правда запеклась кровь, а большие и черные круглые глазищи сверкали, как два уголька, и смотрели не с угрозой, а с неизъяснимой мукой.