Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 102

Я забираю у Леры Лурдес и выхожу из церкви. Перезваниваю:

— Алекс… У нас авария…

— Что такое?

— Рухнул один из корпусов в Кенневике…

— Что?

— Да, рухнул, полностью завалился. Есть пострадавшие.

У меня пропал дар речи. В любом деле всегда случаются неприятности, проблемы, чрезвычайные происшествия, но подобного я даже представить себе не мог.

— Алекс, ты срочно нужен здесь. Я понял, что семьи погибших настроены на иск против нас. Это более чем серьёзно.

— Погибших!?

— Да, несколько человек погибли сразу, ещё один в тяжёлом состоянии в госпитале, но я так понял, что и он не жилец.

О Боже… Мой мир пошатнулся… Нет, его сотрясали мощные конвульсии, грозя полной, тотальной катастрофой на уровне апокалипсиса.

В происходящее верилось с трудом.

Я уже знал, что новое чувство вины потащу с надрывом по своему жизненному пути, ведь злополучные корпуса строились по моим проектам. Мозг лихорадочно перебирал в памяти те участки и расчёты, куда могла закрасться трагическая ошибка, найти причину произошедшего.

— Лер, мне нужно срочно домой.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего страшного, небольшие проблемы по работе.

— Хорошо. Я останусь на пару недель маму поддержать, ты не против?

— Нет, конечно. Я буду тоже очень занят, так что оставайся так надолго, как тебе нужно.

Лера смотрит удивлённо, но молчит.

Целую её и Лурдес, затем Соню, Алёшу. Заметив это, Лера вскидывает брови:

— Ты что, прямо сейчас уезжаешь?

— Да, Лера. Так нужно.

По её лицу пробегает тень, но она моментально приходит в себя:

— Да, конечно. Езжай. Позвонишь, как доберёшься?

— Позвоню.

Результат допущенной мною ошибки — пятеро погибших, двое покалеченных, один из них — без ног.

В тот момент я силился выжить под гнётом чувства вины за отобранные жизни, за боль детей, оставшихся без своих отцов, жён без мужей, за неувиденные убитым бетонной плитой Родриго первые шаги его дочери, которой сейчас пять месяцев, за то, что на свадьбе за руку её не поведёт отец, не даст ей своих жизненных напутствий. И всё это — цена допущенной мною ошибки. Тогда я понятия не имел, что своей хандрой и стремлением закрыться в собственной боли от всего мира, совершаю ещё одну, ту, которая уничтожит меня самого.

Лера вернулась, и я перестал ночевать дома, сказал ей, что срочно улетаю по делам — не мог смотреть в её глаза, боялся признаться, боялся увидеть разочарование и осуждение, рухнуть с того пьедестала на который она так уверенно меня поставила. Внутри себя я был убеждён, что она не простит мне этой ошибки и этих смертей. Но, наверное, больше всего боялся её ухода. По большому счёту, я всю нашу жизнь панически боялся именно его — внутри всегда оставалось маленькое предательское чувство, что она не моя, и что всё это временно, и будет конец, что он неумолимо приближается.

Во мне жила надежда, что причина аварии — не моя оплошность, а трагическое стечение обстоятельств. Я стал думать, что, возможно, техническая экспертиза выявит дефекты в материалах, использованных для строительства, или какие-нибудь иные причины, не связанные напрямую с проектом. Конечно, унесённых жизней не вернуть, но мне отчаянно хотелось спасти свою семью и самого себя, слишком уж хорошо и счастливо мне жилось в последние три года, чтобы отказываться от этого. Решил дождаться результатов судебного расследования, но суды, как известно, никуда не торопятся.

Hiatus — Save Yourself

Спустя три недели я решаю, что нужно возвращаться домой, что моё отсутствие слишком уж затянулось, и помимо проблем в бизнесе у меня могут появиться ещё и проблемы в семье.

Леру я нашёл странной, в её взгляде не читалось ни осуждения, ни упрёка, он стал просто необычно пустым.

— Почему так долго длилась эта командировка? Что-то случилось?

— Да, Лер, есть проблемы, но тебе не стоит переживать, поверь. И сегодня мне снова улетать ночью, так что я побуду с детьми, если ты не против.

— Как я могу быть против? Только я хотела бы вначале поговорить с тобой кое о чём.

В груди у меня разливается леденящий холод:

— О чём? — спрашиваю, и слышу сам, что голос мой лишён той мягкости, с какой я должен был бы общаться со своей женой.

Лера резко поднимает на меня глаза, и в них будто мелькнула какая-то боль, на меня накатывает волна сожалений, но терзаться некогда, потому что у жены действительно был запланирован важный разговор:

— Я решила поменять веру.

— В каком смысле?

— В том смысле, что я хочу стать католичкой и посещать католическую церковь.

— Почему?

— Во-первых, потому что мне не нравится наша церковь, конечно, это всего лишь обряды, но они отвращают человека от Бога и от церкви своими нелепыми законами, требованиями и обычаями, а всё это — всего лишь обычаи. Мне нравятся мессы, мне нравится, что священник понятным языком просто и не затянуто объясняет прихожанам, среди которых есть и дети, очень важные вещи. Мне нравится, что я могу думать и обращаться к Богу в своих мыслях, а не бить поклоны, и стоять часами со свинцовыми ногами, пока идёт служба — нет в этом никакого смысла, кроме как унизить человека, заставить его почувствовать себя ничтожной букашкой в сравнении с божественным. В прошлый раз, я хотела причаститься, и батюшка накричал на меня, что я недостаточно тщательно целую икону, а что если я не могу это делать? Если я не могу целовать стекло, которое до меня поцеловали тысячи чужих ртов? В нашей церкви я думаю не о Боге, не о своих поступках и истинах бытия, а о том, чтобы не сделать что-нибудь не так, но чаще спрашиваю себя «Когда закончится эта пытка?». В итоге, я не хожу в церковь вообще и дети тоже. Во-вторых, — тут она делает многозначительную паузу, — у меня муж католик.

Вот это «у меня муж католик» и было ключевой идеей разговора, но я был так подавлен собственными переживаниями, что не увидел более чем прозрачного намёка.

Да, я католик — отец уступил матери в том, что было главным для неё в вере. В обмен она уступила ему в том, что было важно ему — в языке. Меня и моих сестёр крестили сразу после рождения, отец же сделал именно то, что собиралась сейчас Валерия — он поменял веру, и сделал это, разумеется, до венчания с моей матерью — моя жена знала эту историю. И этот разговор не был даже намёком: фактически мне прямым текстом, но деликатно, сказали — я хочу с тобой обвенчаться, для этого я даже готова принять твою веру. Ясно же, да?

Только не мне в тот момент — я её не услышал. Не понял, что самый близкий и родной мне человек чувствует, что мы отдаляемся, и пытается привязать нас обратно друг к другу так, как может, как умеет.

Вместо этого подумал: «Когда это Валерия стала вдруг такой набожной?» Максимум её религиозности проявлялся в том, что она шептала какие-то молитвы, которым научила её Старенькая бабушка, и то, только тогда, когда дети болели…. Ну и когда я болел, давно. Всё. Ни церквей, ни воскресных служб в нашей семье не было. Ах да! Ещё Лера умывала Лурдес святой водой от сглаза пару раз, когда у той случались истерики. Между прочим, помогало!

— Как хочешь, — отвечаю равнодушно, — раз ты всё для себя решила — меняй. Но, как ты сама сказала — это всего лишь обычаи. Какая разница, как тебя крестили? Ходи в католическую церковь, если хочешь, у тебя ведь на входе не спрашивают религиозный паспорт, в котором указана твоя вера?

В ответ получаю взгляд, полный обречённости. Я понял, что сморозил что-то не то, но не понял, что именно. А она в тот момент распрощалась с идеей нашего венчания раз и навсегда — так она признается мне потом, годы спустя. Много лет спустя. С идеей распрощалась, но веру всё-таки сменила, о чём меня, уехавшего в очередную длительную «командировку» известило сообщение: «Всё, теперь я католичка». «Поздравляю» — был мой ответ.

Sorrow — 1988