Моногамист (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 93
Оказалось, что я — человек совершенно необразованный в вопросах ухода за детьми: не знаю почему, но до этого момента я был уверен, что детей кормят только из бутылок. Женщины с маленькими детьми были достаточно редким явлением в моей жизни, и всякий раз я наблюдал именно искусственный (как я теперь уже знаю) вариант вскармливания, включая и мою собственную сестру Марию, которая кормила своего первенца Эндрю именно из бутылки, и даже поручила это мне однажды.
Никакая искусственная смесь не сравнится с женским молоком — теперь я это знаю! Но, если оставить многочисленные доводы медицины и психологии в пользу грудного вскармливания, а просто взглянуть на эту картину, где любимая женщина кормит твоего новорожденного ребёнка грудью, ты внезапно понимаешь, что вот он — апогей красоты… Ничего более прекрасного и так сильно согревающего мою душу я ещё не видел в жизни. Думаю, в тот миг все мои душевные раны, какие существовали с самого детства, затянулись, излечились, и я забыл о них — я стал другим, сделался отцом и мужем по-настоящему. Теперь во мне появился, наконец, смысл! И гордость, и уважение к себе, и повод простить себе ошибки, вышвырнуть, наконец, удушающее чувство вины…
В то яркое, солнечное январское утро я прошептал своей жене свою искреннюю благодарность:
— Спасибо тебе, родная моя!
Ukrainian Lullaby / World lullabies — Украинская колыбельная / Колыбельные мира
А потом я услышал, как Лера поёт колыбельную на своём родном украинском языке, и погрузился, в буквальном смысле провалился в сентиментальность, глубокие смыслы человеческого бытия, своей жажды семьи и духовной всепроникающей близости, родства душ и сознаний с одним единственным на земле человеком, единения наших тел, живущих в одном ритме, бьющихся в унисон сердец…
От её необычно тонкого, мягкого, стелящегося и окутывающего пуховой шалью материнской любви голоса у меня вначале защипало в глазах, а потом и потекло ручьями, так что я даже вынужден был зажать рукой рот, чтобы своими всхлипами не напугать её или, не дай бог, не разбудить ребёнка.
Я не знаю, почему так сильно меня зацепила эта песня на незнакомом, но почему то почти понятном мне языке — во мне нет украинских генов… А хотя, кто его знает? Кто из нас знает, наверняка, чья кровь в его венах, где его корни, и где они могли бы быть?
А на груди у меня дерево, символизирующее мою семью. Дерево, появившееся там задолго до нашей с Лерой встречи, но содержащее особенный для меня символ — первую букву её имени, старательно и виртуозно выколотую алой краской у меня под сердцем…
Семья — всё для меня, в семье мой смысл, в семье моё счастье, в семье моё предназначение. Я хочу заботиться сам и жажду, чтобы заботились обо мне, чтобы ласкали меня и любили не ради секса, а вот так, как сейчас Лера ласкает нашего ребёнка — из необъятной, безмерной, нескончаемой и нерушимой любви… Такой, какая бывает только у матери… Господи, как же я по ней тоскую! Как же мне не хватает тебя, мама, все мои последние тридцать лет! Дважды ты дала мне жизнь, но знала ли, как тяжело мне будет проживать её без тебя…
Ненавижу своё лицо — оно напоминает мне о том, кого так сильно не хватает — о матери. Смотрю на своё отражение в зеркале и вижу её черты, её глаза и чёрные, как смоль, волосы… Как же хотелось прижаться к ней все эти годы, положить голову ей на колени, закрыть глаза и наслаждаться беспечностью и покоем, подаренными её нежными руками, теплом, голосом… Как бы хотелось рассказать ей о своих обидах, болях, потрясениях и услышать в ответ, что я — её сильный и умный мальчик, всё преодолею и смогу превозмочь, найти решение любых своих жизненных проблем, сумею пережить в её тепле все свои трагедии…
Иногда, очень редко, я поддаюсь слабости, и, увидев Леру сидящей на диване в холле или на постели в нашей спальне, я сажусь рядом, долго наблюдаю за её работой — длинными строчками расчётов, формул, вытекающих одна из другой, затем незаметно кладу голову ей на ноги, и она, не задумываясь и не отвлекаясь, тут же зарывает свободную руку в мои волосы и начинает успокаивающе поглаживать, а я млею, закрывая глаза… Эти мгновения невероятны для меня и наполнены смыслом, о котором моя жена даже не подозревает. Она ласкает меня машинально, этот годами отработанный жест, призван успокоить и умиротворить её чадо. А я подсовываю ей свою голову словно невзначай, когда она занята и даже не пытается осознавать происходящее, чтобы урвать себе кусочек ласки, предназначенной её детям…
Глава 51. Родительство
Idenline — Together (VIP)
Алёша — совершеннейший симпатяга: улыбчивый блондин с ямочками на щеках, весельчак, бесконечно сыплющий шутками балагур с открытым взглядом и душой. Девчонки будут млеть от его синих, манящих своими бесятами глаз — мне ли не знать! Сам таким был…
Я люблю его всем сердцем, так сильно, как может любить сына только его отец, и хочу научить тому, что успел вложить мне в голову мой собственный, и чему учился я сам, набивая шишки и совершая ошибки, которые невозможно исправить. Хочу уберечь его от разочарований, слишком болезненных падений, проступков, последствия которых станут мучить его своей тяжестью всю оставшуюся жизнь…
Проблема назрела к Алёшиному четырнадцатилетию.
Возвращаюсь вечером домой и нахожу свою жену сжимающей руками чашку холодного кофе и задумчиво глядящей на море…
— Лер, что случилось? — спрашиваю.
Она вздрагивает, но, увидев меня, улыбается, встаёт и идёт навстречу мне за своим обычным поцелуем и объятиями.
— Привет, — шепчет мне прямо в губы.
— Привет, — отвечаю ей тем же способом, мы долго обнимаемся, целуясь, и когда, наконец, необходимый минимум дневных объятий у обоих достигнут, я нетерпеливо спрашиваю:
— Так всё-таки расскажешь, что случилось?
— Да ничего не случилось. Пока…
— А что делает тебя такой грустной?
— Да ерунда… Детские заботы.
— Детские заботы — наша обоюдная головная боль, так что делись.
Лера долго не решается, то волосы мне поправляет, то рубашку разглаживает. Я её не тороплю, жду, пока сама наберётся мужества признаться:
— Сегодня я увидела, как Алёша целовался с девочкой в школе.
— И?
— И!? Ну и как ты думаешь, что я должна делать?
— Ничего!
— Боюсь, ты не прав. Существуют всякие там подростковые беременности. Даже умные, ответственные и осторожные иногда вляпываются…
— Ему четырнадцать лет, в этом возрасте и начинают целоваться. Я не вижу здесь ничего плохого или такого, что должно было бы тревожить тебя!
— Я в четырнадцать лет не целовалась…
— Не у всех это происходит одинаково, кто-то в двенадцать первый раз целуется, а кто-то в шестнадцать…
— Откуда ты знаешь, что мне было шестнадцать тогда?
— Я этого не знал, просто назвал первое, что пришло в голову.
— А ты, значит, в двенадцать первый раз поцеловался?
— Я точно не помню, возможно, в двенадцать, а может и раньше, — с лукавством смотрю ей в глаза, а Лера протяжно и многозначительно вздыхает.
— Ну не переживай ты так, я его отец, и я с ним поговорю.
— Правда, поговоришь?
— Правда.
— Это было бы замечательно, потому что я понятия не имею, как нужно вести такие разговоры…
— Это потому что с сыном о подобных вещах должен говорить отец. Просто вы с ним из разных лагерей, и поэтому тебе сложно. Я обязательно поговорю с ним, и не переживай, он очень умный мальчик и точно не наделает никаких ошибок!
— Про умных я уже говорила, — вновь напоминает моя женщина со вздохом.
И вот воскресным вечером мы выезжаем с Алёшей «выгулять» мой AUDI R8.
Я начинаю издалека:
— Лёш, ты читал сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке»?
— Канеш…
— Как ты думаешь, о чём эта сказка?
— Ну… о жадности!
— Знаешь, я тоже так думал, когда мне было пять лет. Но мой отец однажды сказал мне, что это не так, эта сказка не о жадности, а о любви.