Не стреляйте в рекламиста - Гольман Иосиф Абрамович. Страница 9

— Лагерь живет два месяца, — объяснял он молодому вожатому. — Если они быстро спроворятся — проблем будет выше крыши.

— А если спроворятся перед отъездом, проблем не будет?

— Будут, но не наши, — отрезал ветеран.

Ефим решил половой вопрос просто и жестко. Он пудрил мозги бедным детям до двух часов ночи, после чего поднимал их встречать рассвет. Первые несколько ночей все шло «на ура»: гитара, костер, печеная картошка, страшные истории. Днем Береславский сдавал их физкультурнику и педагогам, а сам бессовестно дрых в комнате Француза. Дети же и после обеда не спали: считалось «западло».

И очень скоро трудновоспитуемый народ стал сдавать. Честно говоря, даже железное здоровье Ефима слегка покачивалось. Что уж тут говорить про слабые подростковые организмы!

Но Ефиму-то было легче. Француз весьма одобрил его антисексуальную политику, и в последующем они чередовались на ночных вылазках.

Короче, где-то на исходе первой половины смены, дети, с трудом дослушав очередную повесть (но не прервав ее!), сказали, что гулять сегодня уже как-то неохота…

Авторитет Береславского рос стремительно. Что было справедливо: он не жалел сирых. Он им сочувствовал и пытался восполнить дефицит того, чего они все были лишены: внимания. И они ценили это. Кстати, Ефим вынес из лагерной жизни еще одно наблюдение. Подростки, которых общество почти «списало», были в среднем более смелыми (что не удивительно) и более законопослушными (что очень удивило вожатого), чем домашние дети. Конечно, если называть законом ту дикую смесь «понятий» и суеверий, которые они свято чтили.

Но в природе закон сохранения — главный. Поэтому если у кого-то (Береславского) прибывало, то у кого-то (Атамана) — наоборот. Ведь пацан не силой подчинял окружающих, в том числе — гораздо более старших и мощных. Он был умнее большинства и несравненно целеустремленнее. А Ефим своей дьявольской политикой «опустил» его.

Для кого-то — это смешно, для кого-то — несерьезно. Но только не для мальчика, у которого из жизни забирали самое дорогое, потому что другого у него просто не было.

И начались шекспировские страсти.

Береславский увидел Атамана плачущим. У него душа перевернулась. Снова всплыл пацан-зверек в порванной им, Ефимом, одежде. Кто он такой, чтобы вершить справедливость?

Ефим подошел к мальчишке, положил руку на плечо. И содрогнулся от холодной ненависти, шедшей из глаз ребенка.

— Уезжай, или убью, — прохрипел Атаман.

Береславский поверил. И устроил тайную вахту троих преданных пацанов. Тайную от всех, кроме Ефима. Они должны были подать знак, если кто-то (вожатый не выдал — кто) встанет ночью по каким-нибудь своим делам.

Конечно, вахтенный заснул. И Ефим перехватил финку буквально у самой своей шеи. Игрушки кончились. Песталоцци мог отдыхать.

Ефим не удержался и, легко выкрутив тонкую руку, врезал пару раз по морде. Атаман молчал. Вахтенные спали, как сволочи. Вожатый отобрал финку и отпустил пацана.

— Все равно убью, — сквозь слезы прошептал Атаман. Но вот теперь Ефим был спокоен. Вряд ли.

…А за неделю до конца смены пришли убивать Атамана. Чем щенок столь серьезно рассердил взрослых, двадцатилетних, уже отсидевших парней, никто так и не узнал. Они пришли ночью, протяжно свистнули. Атаман, видимо, был в курсе, потому что сразу встал и через окно бесшумно покинул комнату.

На этот раз вахтенные не подвели, и Ефим вышел тем же маршрутом. Он знал, где искать Атамана, хотя агентурная разведка в отряде не оплачивалась: работала из энтузиазма.

В укромном месте у озера (пятачок три на пять метров, закрытый высокими ивовыми кустами) шла разборка.

Ефим издали услышал феню* и глухие удары. Тонким голоском Атаман то в чем-то клялся, то молил, то угрожал. Когда вожатый выскочил на пятачок, Атамана всерьез собрались «мочить». В свете луны, как в приключенческом фильме, сверкнул тесак. Все было неестественно и фальшиво, только страх настоящий. Ефим набрал в грудь воздуха и атаковал подонков.

Потом, пока ждали «скорую», Атаман рассказал ему, как круто Ефим расправился с бандитами. Береславский не верил: суперменом он точно не был. А зря: все так и было. Страх за себя и мальчишку сотворил чудо: первый парень, с ножом, с одного удара был отправлен в глубокий нокаут. К сожалению, у второго тоже был нож, в результате чего Ефим поимел проникающее ранение правого легкого.

Атаман получил полную возможность смыться, но не воспользовался ею. И даже наоборот: вытащил из петли в брючине припасенный обрезок арматурины-"двадцатки" и очень сильно опустил его на голову второго бандита.

Интересная деталь: когда на крики мальчишки подоспел военный патруль, выискивавший самовольщиков с девицами, бандиты еще не очухались. У патруля — лейтенант да два курсантика со штык-ножами, — не было рации, поэтому Атаман совершил второй подвиг: избитый и окровавленный, он с безумной скоростью пробежал километр до лагеря, откуда по телефону вызвал «скорую». После чего опять-таки не остался в медпункте зализывать раны, а вновь вернулся своим ходом к озеру.

…Ефима на носилках несли в машину: она не смогла подъехать к воде. Атаман шел рядом, держа вожатого за руку.

— Не умрешь? — почему-то шепотом спросил он.

— Не должен, — подумав, ответил Ефим.

Носилки запихнули в длинную «Волгу».

— Атаман! — позвал Береславский из глубины.

Атаман просунул голову внутрь. Он плакал. Второй раз за месяц. А может, за жизнь.

— Не будь злым, Атаман, — попросил Ефим.

— Не буду, — пообещал Атаман.

Больше они не встречались.

«Ауди» степенно ползла в потоке машин, не пытаясь лавировать и обгонять. Ефим не спешил. Это был его стиль: сначала — сделать, потом — обдумать. В зеркальце заднего обзора он разглядывал Атамана. Сколько ж ему? Лет тридцать семь-тридцать восемь. Такой же тщедушный и злющий, как прежде. Только лицо морщинистое, да редкие короткие волосы в седине.

Все в нем не удалось. Даже седина не благородная, а какая-то сивая. Чего с ним теперь делать? Если б не мгновенно пронзившая сердце жалость — не к этому опустившемуся урке, а к тому одинокому пацану, — их сложно было бы представить вместе.

— Нагляделся? — зло спросил Атаман.

Тон ничего хорошего не предвещал, но Ефиму вдруг стало легче. Атаман никогда не был подарком. И тогда, и сейчас. Значит, судьба.

— Ты откуда такой красавец?

Атамана передернуло:

— Останови, я вылезу.

— Бедный, но гордый…

— Останови, сука!

Ефим ударил по тормозам, прижал машину к бордюру. Резко развернул, насколько позволяло спортивное сиденье, свое грузное тело.

— Меня нельзя так называть! Ты забыл?

— Ударишь инвалида?

— Легко! Ты такая же дрянь, как и в детстве.

— А что ты обо мне знаешь? — зашелся Атаман. — Ты вылечился и пошел в институт. А я — в зону. С четырнадцати лет!

— Ты тоже мог в институт.

— Не мог! Там другие институты!

— В лагерь случайно не попадают.

— Вы суки! Все суки! Суки! — С ним случилась истерика. Он забился в судороге. Слезы потекли, почему-то из одного глаза. Сведенный рот полуоткрылся, оттуда исходило то ли шипение, то ли стон.

Ефим изловчился и с левой врезал старому другу по морде. Голова дернулась, глаза остекленели, но через несколько секунд приступ прошел, и он начал приходить в себя.

— Успокоился? Я тебя в зону не загонял. Свинья грязь ищет сама.

— У нас на поселке подломили ларек. И порезали ларечника, — неожиданно спокойно сказал Атаман.

— Ну и что?

— Участковый пришел, спросил, когда у меня день рожденья. Я еще удивился. Ты за меня на нож полез. Этот днем рожденья интересуется. У меня мать и то не помнила.

— Ну и что?

— Исполнилось четырнадцать, и загребли. Надо же было по ларьку палку ставить*. Ларечник меня опознал. Я, когда первый раз откинулся**, пришел к нему. Он испугался, говорит, нажали.