Месс-Менд, или Янки в Петрограде (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVIII - Шагинян Мариэтта Сергеевна. Страница 2

Та же фабрика, точнее — кружок сгруппировавшихся вокруг него спичечников, знакомится с первым литературным опытом Джима Доллара, сценарием большого киноромана, который он задумал и набросал в течение двенадцати часов. Тут, между прочим, обнаружилась роковая особенность Доллара, долгое время препятствовавшая его карьере романиста. Впервые постигший значение фабулы через зрительный образ (не в книге, а на кране кино), Доллар непременно зарисовывал своих героев на полях рукописи и вставлял там и сям в текст рисунки, служившие иллюстрациями. Как большинство одаренных людей, Джим видел свой талант совсем не в том, что у него действительно было талантливо, а в наиболее слабой своей области. Так он в глубине души считал себя прирожденным рисовальщиком. Между тем рисунки Джима Доллара были более чем худы, — они были безграмотны и беспомощны.

Первый его кинороман (впоследствии уничтоженный автором) встречен был в спичечном кружке взрывом восторга. Доллар, поощренный друзьями, отправляется в крупное нью-йоркское издательство «При-фикс-Бук» и показывает свою рукопись. Редактор, едва увидев его рисунки, сворачивает рукопись трубкой и немедленно возвращает ее молодому автору, не говоря ни слова.

— В чем дело? — спросил вспыхнувший Джим.

— Обратитесь в обойный магазин, молодой человек, — ответил безжалостный редактор.

Джим пожал плечами и два последующих года лихорадочно работал над новыми сценариями, обильно уснащая их рисунками. Но, несмотря на все его старания, их ожидала та же участь. Неизвестно, что сталось бы с нашим романистом, если б однажды он не услышал безумного стука в свою дверь.

— Джим! — заорал спичечник Ролльс, влетая в каморку с газетой в руках. — Гляди, дурья башка!

В отделе объявлений жирным шрифтом стояло:

С газетой в руках Доллар побежал по указанному адресу. Он мечтал уже о найденных родителях, братьях и сестрах. Жирный нотариус вышел к нему навстречу и, по проверке документов, после тщательного допроса Джима, ввел его во владение довольно-таки солидным наследством, ни единым словом не подняв завесы над тайной его происхождения.

Доллар был угрюм; он не радовался неожиданному богатству. Как это ни странно, но он не ушел даже со спичечной фабрики и первые полгода не прикасался к деньгам.

Однажды редактор «При-фикс-Бука» получил новую рукопись, испещренную забавными рисунками. Он посмотрел себе за спину — есть ли огонь в камине — и уже собрался отправить туда злополучную бумагу. Но из рукописи выпало письмо, а в письме было написано Джимом Долларом, что он предлагает издательству сумму, втрое возмещающую убытки по опубликованию его романа. Редактор пожал плечами и развернул рукопись. Его внимание оказалось скованным кинороманом; дважды звонил телефон, входил секретарь, кашляла машинистка — он не слышал. На другой день он сказал Джиму:

— Мы покупаем у вас роман. Одно условие: выбросьте рисунки.

— Я покупаю у вас все издание вперед и дарю вам его целиком с условием печатать рисунки, — ответил Джим.

Переговоры шли десять дней. Наконец «При-фикс-Бук» взялось за опубликование первой книги Доллара.

Наши читатели, по всей вероятности, знают, что книга разошлась в первые восемь дней и ныне выходит двадцать вторым изданием.

Не без тайного вздоха сказал как-то редактор Джиму Доллару:

— Вы отличный писатель, Джим. Но, ей-богу, у вас есть недостаток. Не сердитесь на меня, вы совсем некстати возомнили себя художником.

Доллар впервые слышал намек на негодность своих рисунков. Это уязвило его, он покраснел и надменно ответил:

— Если даже это и недостаток, он у меня общий с некиим Гёте.

К сожалению, он не перестал разрисовывать свои романы, ставя каждому издателю непременным условием воспроизведение этих рисунков. Нашим читателям мы предлагаем под общим названием «Месс-менд» серию романов Джима Доллара, доставившую ему наибольшую популярность и одновременно вызвавшую всевозможные административные гонения вплоть до ареста первого романа этой серии «Янки в Петрограде», вдохновленного русской Октябрьской революцией.

Чтобы уяснить себе облик Доллара как романиста, следует помнить, что традиции его восходят к кинематографу, а не к литературе. Он никогда не учился книжной технике и не дает себе труда быть обычным писателем. Он учился только в кинематографе. Весь его романический багаж условен. Сам американец, уроженец Нью-Йорка, он не дает ничего похожего на реальный Нью-Йорк. Названия улиц, местечки, фабрики, бытовые черты — все это совершенно фантастично, и перед нами в романах Доллара проходит совершенно условный, я бы сказала — «экранный», мир. Он сказал как-то, что кинематограф есть эсперанто всего человечества. Вот на этом общем «условном» языке и написаны романы Доллара, отнюдь не приведшие ни к безвкусице, ни к пошлости.

Если искать нечто подобное в прошлом, то следовало бы с некоторыми оговорками указать, как на предшественников Доллара, пожалуй Дюма-отца и Понсон дю Террайля, писателей, которых он, кажется, весьма мало читал. Потребность давать фабулярную серию, плодовитость, неутомимое чередование света и тени, резкие контрасты, борьба доброй и злой силы — такие же, как у вышеупомянутых французских романистов. К ним добавьте нечто отсутствующее у Дюма и в Рокамболе: пламенный эрос, заразительную эмоциональность и местами — англо-саксонский юмор.

Наконец, для русского читателя небезынтересно узнать, что Джим Доллар — отчасти создатель «пролетарской литературы» в Америке, понимаемой им совершенно своеобразно. Он неоднократно говорит о себе, что он не политический и не социальный писатель, а только занимательный рассказчик. Он просит «не требовать от него позы вождя и страдающего пролетария», так как он «всегда шел за своим классом, а не впереди него, имел хорошее пищеварение и чувствовал себя превосходно». Как политик же и социалист он «никогда не станет писать книги, а будет делать стачки и строить баррикады».

Несмотря на эти заявления, романы Джима Доллара, как читатель, впрочем, и сам увидит, оказывают чрезвычайно благотворное действие на городские массы, воспитывая в них сознание своей силы и непреодолимую охоту к борьбе.

М. Ш.

23 ноября 1923 г.

Пролог

— Ребята, Уптон Синклер — прекрасный писатель, но не для нас! Пусть он томит печень фабриканту и служит справочником для агитаторов. Нам подавай такую литературу, чтобы мы могли почувствовать себя хозяевами жизни. По-думайте-ка, никому еще не пришло в голову, что мы сильнее всех, богаче всех, веселее всех: дома городов, мебель домов, одежду людей, печатную книгу, утварь, оружие, инструменты, корабли, пушки, сосиски, пиво, пирожное, сапоги, кандалы, железнодорожные рельсы — делаем мы и никто другой. Стоит нам опустить руки — и вещи исчезнут, станут антикварной редкостью. Нам с вами не к чему постоянно видеть свое отражение в слезливых фигурах каких-то жалких Хиггинсов и воображать себя несчастными, рабами, побежденными. Этак мы в самом деле недалеко уйдем. Нам подавай книгу, чтоб воспитывала смельчаков!

Говоря так, огромный человек в синей блузе отшвырнул от себя тощую брошюру и спрыгнул с читального стола в толпу изнуренных, бледных, нищенски одетых людей. Дело происходит в Светоне, на металлургическом заводе Рокфеллера. Металлисты бастуют уже вторую неделю.

— Ты сказки рассказываешь, Мик, — крикнул в спину оратору желтолицый ямаец Карло.

— Сказки? Зайди к нам на фабрику, посмотришь своими глазами. Я говорю себе: Мик Тингсмастер, не ты ли отец этих красивых вещичек? Не ты ли делаешь дерево нежнее и красивее, чем бумажная ткань? Не щебечут ли у тебя филенки, как птички, обнажая письмена древесины и такие рисунки, о которых не подозревают школьные учителя рисования? Зеркальные шкафчики для знатных дам, хитрые лица дверей, всегда обращенные в вашу сторону, шкатулки, письменные столы, тяжелые кровати, потайные ящики, разве все это не мои дети? Я делаю их своею рукою, я их знаю, я их люблю и я говорю им: эге-ге, дети мои, вы идете служить во вражеские кварталы; ты, шкаф, станешь в углу у кровопийцы; ты, кресло, затрещишь под развратником; ты, шкатулка, будешь хранить брильянты паучихи, — так смотрите же, детки, не забывайте отца! Идите туда себе на уме, себе на уме, верными моими помощниками…