Анжелика в Новом Свете - Голон Анн. Страница 34

— Я-то всегда считал, что этот Уттаке слегка не в себе. Ненависть, которая живет в нем, сбивает его с толку. А Сваниссит мудр. Он хочет спасти будущее нашего народа и надеется, что ты поможешь ему в этом.

— И я помогу, — сказал де Пейрак, положив свою руку на руку индейца. — Возвращайся в лес и скажи Сванисситу, чтобы он доверился мне. Я потороплю с отъездом индейцев, которые расположились лагерем вокруг моего форта, и попытаюсь добиться у французов перемирия с вами и разрешения переправиться через реку. Спустя два дня мы сообщим вам, согласны ли французы принять перемирие и могут ли ваши вожди без риска появиться в Катарунке.

Чтобы быть совсем невидимым в темноте, ирокезский посол натер углем свое и без того темное лицо, отодвинул в сторону мокасином горящие угли и ловким движением проскользнул в очаг.

Все замерли, прислушиваясь, не раздадутся ли за окном крики индейцев, заметивших своего врага. Но все было тихо.

— Ну и ну! — воскликнул Перро, почесывая спутавшиеся под меховой шапкой волосы. — Ну и дела! Какой только чертовщины мы тут с вами не насмотримся!

— Если я не ошибаюсь, наш недруг Уттаке — это тот самый индеец, который был похищен французами во время одного пира, куда они его пригласили, а потом его отправили во Францию и там сослали на галеры?

— Да! Но ему удалось оттуда вернуться. Мессир де Фонтенак добился его освобождения и возвращения на родину.

— Какая глупость! — возмущенно воскликнул де Пейрак. — И как только власть имущие не поймут, что иногда за ошибки приходится расплачиваться дороже, чем за преступления. И раз уж ты дошел до того, что похищаешь гостя, которого пригласил к своему столу, и великого вождя ирокезов посылаешь рабом на галеры в Средиземное море, надо иметь мужество довести преступление до конца — сгноить его там. Неужели они были настолько наивны и не могли понять той простой истины, что он вернется на родину злейшим их врагом? Да разве сможет он когда-нибудь забыть все, что ему пришлось пережить!

— Что это за Уттаке? — словно очнувшись, спросила Анжелика.

— Великий ирокезский вождь, вождь племени могавков, — объяснил Перро. — Судьба его необычна. Совсем маленьким ребенком его усыновил один знатный француз и отдал его учиться в семинарию Квебека. В отличие от других индейцев мальчик был очень серьезным и прекрасно учился. Он еще и сейчас свободно говорит по-французски, что не часто можно встретить среди индейцев. Но, не окончив семинарии, он бежал; вскоре стало известно, что он вернулся к своим и с тех пор стал самым ревностным сеятелем ненависти к французам среди индейцев. Он своими руками с невиданной жестокостью замучил нескольких миссионеров. В общем, это дикий зверь.

Перед взором Анжелики встало лицо идола с алыми подвесками в ушах, глаза которого сверкали бешеной ненавистью.

— Какой он? — почти беззвучно прошептала она. — Я хочу знать, как он выглядит…

Но мужчины не слушали ее.

Глава 2

В залитом светом лесу бесшумно скользит, пробираясь между деревьями, вождь могавков Уттаке.

Ему не страшны ни заросли кустарника, ни могучие корни, ни преграды из переплетенных ветвей и густой листвы. Он ловко преодолевает все препятствия, пробивается через плотную стену, которую лес воздвигает перед человеком, он проникает сквозь нее, как таинственный дух, и ничто не может остановить его на пути, ничто не может нарушить ровный ритм его быстрых шагов, его крепких, неутомимых мускулов.

Он идет по лесу абенаков, вражескому лесу, который, впрочем, ему хорошо знаком, так как в юности он исходил его вдоль и поперек, выслеживая гуронов, алгонкинов, французов.

Он идет, переходя вброд ручьи, переплывая реки, взбираясь на крутые утесы, он идет по берегам озер, мимо голых вершин, нависших серых скал и приземистых сосен, а затем снова погружается в полумрак листвы, вспыхивающей золотисто-алыми огнями.

Он думает о своих братьях, вождях Союза пяти племен, которые, сгрудившись в своей норе, как трусливые кролики, выслушивают сейчас слова, принесенные Тахутагетом из Катарунка. Нет, никогда они не уговорят его вступить в союз с белыми… Он не даст себя одурачить!.. Больше он не попадется к ним на удочку! Но напрасно старается он предостеречь своих братьев. Безумные!.. Они смеялись над ним, но он, Уттаке, видел их во сие с окровавленными затылками. Они смеялись над ним и тогда, когда он рассказал им, что жена Текондероги сбросила со своего пути черепаху — тотем ирокезов.

А он, Уттаке, видел эту белую женщину в сумерках, когда, опустившись на колени, она молилась богу земли. И молилась совсем не так, как молятся белые, которые скрывают свои порывы в себе и не дают им вырваться наружу. Она молилась, растирая пальцами листочки душистой мяты, потом воздевала руки к небу, потом проводила ими по лицу, закрывая глаза, и заходящее солнце золотило ее своими лучами. С той самой минуты, как он увидел ее, он не мог отделаться от непонятного страха и беспокойства. Легким и быстрым шагом вождь могавков проходит пространство, выжженное пожарами, и перед ним открывается вид, столь характерный для сурового и величественного пейзажа верховьев Кеннебека: массив мрачного леса, ломаная линия гор над ним и кругом, насколько хватает глаз, блестящая гладь озер и извилистые ленты рек.

Никогда еще эти места не знали такого скопления народа, как теперь, в дни, когда сюда приехал на лошадях Человек Гром вместе с женщинами и детьми, вместе со своими воинами, тащившими за собой кулеврины; их встретили в Катарунке канадцы, спустившиеся с севера, в сопровождении краснокожих союзников, вооруженных луками, копьями и томагавками, а с юга, из долины Коннектикута, уже спешили патсуикеты и эчемины — все эти абенаки, заклятые враги ирокезов, и вел их сюда иезуит с огненным взглядом, Этскон Гонси. И вся эта многочисленная армия в конце концов собралась в форте Катарунк. Какая у них могла быть общая цель, кроме уничтожения ирокезов?

Уттаке снова углубился в лес. Он думал о белой женщине, которая встретила черепаху и не отступила перед ней.

И когда он поднял глаза к солнцу, кидавшему пылающие стрелы между деревьями, его вдруг охватила мерзкая дурнота и мучительно заныло где-то в подреберье, и повинны в том были не только голод и тяготы войны, которые он перенес за последние три месяца, но и воспоминание о том чувстве, которое он ощутил, когда, спрятавшись за деревьями, увидел, как приближается это тревожащее, загадочно-непонятное существо, облаченное в плащ цвета огня. Отвратительное чувство, которое он принимал за страх перед необычным и непонятным.

От голода у него кружилась голова и возникали величественные и дивные видения. Его дух, словно опьяневшая птица, со стенаниями несся вперед. Так, должно быть, страдают забытые души. Его душа страдала при мысли о том вечном соблазне, который приводит индейцев к ногам белых, к ногам этих предателей и безжалостных палачей, с неискоренимой надеждой, что, быть может, на сей раз это будет именно он, Бледнолицый Предок, чей приход предсказывали все жрецы и все древнейшие легенды. Зачем себя обманывать надеждой? Ты же знаешь, что это не он, что он никогда не придет. Бледнолицый Предок не существует, его нечего ждать.

«Что за малодушие, Сваниссит, — думал Уттаке, — верить в эту несбыточную мечту, искать в ней величие, силу, победу, покровительство… Неужели, индейцы, в нас еще мало стреляли из мушкетов, мало спаивали огненной водой, пожирающей нашу расу, как огонь пожирает лес?»

Но Сваниссит вопреки здравому смыслу надеется. Он надеется на Текондерогу, Человека Грома. А разве не надеется и сам Уттаке, который так осторожно крадется сейчас к форту Катарунк, чтобы выследить белых?

Чтобы избавиться наконец от искушения, в которое белые ввергают индейцев, их надо всех убить и добраться до их душ. Но все дело в том, что у белого человека нет души. Его душа — это шкура бобра!

Солнце начинало клониться к закату. Ирокез мгновенно замер, почуяв где-то рядом опасность. Он спрятался за деревом и увидел, как к нему приближаются двое абенаков из того племени патсуикетов, которое пришло сюда с верховьев Коннектикута, хитростью проникнув в страну Детей Зари. У них были длинные носы, выступавшие вперед, как у кроликов, зубы и срезанные подбородки. Их кожа была цвета красной глины. Они так слабо завязывали свои волосы, что за них было трудно схватиться, чтобы «сделать прическу».