Левый берег Стикса - Валетов Ян. Страница 76

Такое быстрое согласие означало одно — Иван Павлович не хочет оставлять за спиной недосказанности. И непредсказуемого, достаточно влиятельного Михал Михалыча. Но вовсе не означало, что он уступит хотя бы пядь своей земли. Скорее — наоборот. Характер Ивана Павловича Марусич знал достаточно хорошо — один город, много точек соприкосновения — от деловых интересов до общих знакомых. И, хотя Иван Павлович очень сильно, можно сказать, кардинально, изменился за время своего стремительного взлета к вершинам бюрократической власти, но некоторые особенности личности, особенно полезные в новой ипостаси, сохранил неизменными.

Да, драки господин Кононенко не боялся никогда. Это не было показной демонстрацией безумной храбрости, напротив, в нужный момент он умел «склонять выю» и стелиться по земле ужом. Но, если наступало время броситься вперед, лязгая зубами, если Иван Павлович чувствовал, что противник слабее его или может оказаться слабее при определенных обстоятельствах, то он умел такие обстоятельства создать и сомкнуть челюсти на чужой шее в мертвый замок.

— Качество в равной степени полезное, как для политика, так и для бизнесмена, — подумал Марусич, недобро усмехнувшись. — То, что он так, с ходу, согласился встретиться со мной, верный признак того, что он чувствует мою слабину. Где-то я прокололся, допустил оплошность и теперь не представляю для него опасности. Но и легкой добычей он меня не считает, но это, скорей, по старой памяти.

«Мерседес» Марусича пробирался через автомобильную толкотню центра Киева, и Михал Михалыч, глядя через затемненные стекла наружу, в очередной раз отмечал, что машин становится все больше, едут они все медленней, а в районе, где напротив Бессарабки, в широкий, просторный Крещатик вливается бульвар Шевченко, пробка, вообще, была явлением постоянным. Киев из столицы провинции превращался в метрополию, стыдливо пряча за зеленью каштанов и акаций, изъеденные язвами неухоженности фасады старинных зданий, старался, пока тщетно, придать себе некоторую видимость «европейскости».

А Марусич любил старый Киев, с его тысячелетней историей и старческими пигментными пятнами на теле. Ему нравился запах прелых листьев в парках, старомодные скамейки и ветхие домики Подола. Как человек разумный, Михал Михалыч понимал, что изменения неизбежны. Что в этом виде город доживает последние годы и скоро, совсем скоро, словно старая актриса, которой очень хочется выступить в роли инженю, он будет выглядеть совсем не так, как сегодня. Это будет хорошее «не так», но, все-таки — не так.

Марусич вряд ли бы стал объяснять кому-то, почему ему нравятся старые липы и каштаны, засыхающие, в совершенно особенных, старых киевских двориках. Постеснялся бы, боясь показаться сентиментальным, признаться в том, что чистота и холеность европейских улиц, трогает его куда меньше, чем родная грязь и киевские коты, шмыгающие вдоль переполненных мусорников в лунную ночь. Каждый, в конце концов, имеет право на собственные странности.

Михал Михалыч вырос в таком дворе, правда, не в Киеве, в Днепропетровске, но в этом случае, столь незначительная географическая разница значения не имела. На веревках сушилось белье, во дворе пили чай, в беседке играли в домино, гремя «костями» по крашеным доскам стола. Кто сравнительно недавно вернулся с фронта — с конца войны только семь лет прошло, кто из эвакуации, кто из лагерей. А кто не вернулся. Из окон доносились жизнерадостная ругань, музыка из радиоточек, песни и смех. Пахло борщом и вываркой с бельем, котлетами. А когда цвела сирень — пахло только сиренью, ничем больше. Иногда, ночью, из раскрытых окон раздавались сладкие стоны и скрипы панцирных сеток, иногда кто-то плакал, горько и протяжно. А иногда — скрипела игла патефона по черному винилу, и над сумеречным двором плыл хрипловатый, чуть искаженный записью, женский голос.

И Днепр был рядом — не скованный набережными, не перечеркнутый дугами мостов — еще свободный. Желтый речной песок, на который волны иногда выносили обломки снарядных ящиков с надписями на немецком и русском. Медленно плыл по течению поплавок из гусиного пера, выкрашенный чернилами и гудел, тоскливо и одиноко, коптящий, словно самовар, речной буксир…

Марусич потряс головой, чтобы отогнать воспоминания. Время не остановишь. К счастью. А, может быть, и к несчастью — кто разберет? «Мерседес», двигаясь в потоке, ушел с Красноармейской в сторону бульвара Леси Украинки, и, задержавшись на перекрестке, шмыгнул налево, вверх, в мешанину переулков.

В одной из боковых улочек располагался небольшой клуб, не нуждавшийся ни в названии, ни в рекламе, ни в посетителях со стороны. Членство в нем невозможно было купить. По крайней мере — за деньги. Мало было быть богатым — власть, вот что давало возможность пересечь порог этого неприметного особняка, превосходно, с большим вкусом отделанного внутри. Один гость в неделю. Никаких членов семей. Никаких новомодных фитнесов, бассейнов и прочей ерунды. Тяжелые дубовые кресла в курительной, камин, белые хрустящие скатерти, безупречная старомодная посуда, вышколенные официанты. Официально, хозяином этого клуба числился англичанин, некто сэр Роджер Линн, личность появляющаяся в Киеве настолько редко, что по праву считалась легендарной. За два последних года Марусич видел его один раз. Высокий, костистый, с огромными лопатообразными кистями рук, в синем костюме в почти незаметную клетку, с розовой лысиной и венчиком белых, похожих на пух, волос. Правда, глаза над крючковатым носом были вовсе не английские — темные, блестящие, глубоко посаженые. Они настолько диссонировали с общим впечатлением о внешности сэра Роджера, что сразу возникало сомнение, а «сэр» ли он в действительности? И не прячется ли в рукаве пиджака сюртучного покроя толедское лезвие, прихваченное резинками к предплечью? И колода карт, с крапом по «рубашке»? Именно эти мысли пришли Марусичу в голову при встрече с хозяином клуба. А Марусич повидал на этом свете разных, ох, разных людей! И знал, как отличить одного от другого.

Такой человек действительно мог быть хозяином клуба в далекой и дикой Украине. Или капитаном пиратского фрегата в Южно-Китайском море. Михал Михалычу не хотелось верить, что этот человек — подставное лицо. Хотя слухи ходили разные. И некоторые, в общем и целом, неплохо осведомленные граждане, называли истинным владельцем клуба самого Кононенко и известную в бизнес — кругах леди Регину Сергиенко — некоронованную газовую принцессу Украины, имевшую с туманным Альбионом самые непосредственные контакты, вплоть до места расположения штаб-квартиры своей английской «дочки», которая гордо именовалась зарубежным партнером.

В глубине души Марусич подозревал, что это правда, но особо не задумывался и разговоры, то и дело, возникавшие в определенных кругах, не поддерживал. Больно уж понравился ему пройдоха-англичанин, с громким титулом и пиратскими ухватками.

Несмотря на всю помпезность заведения, Михал Михалыч сюда хаживал неоднократно. Не для того, чтобы вести деловые переговоры в тиши отдельных кабинетов. Упаси Бог! Марусич прекрасно понимал, что такие места для переговоров подходят не более чем кабинет следователя по особо важным делам — стационарная аппаратура для прослушивания и видеосъемки могла скрываться везде, хотя официально, разумеется, заявлялось, что это ложь и грязные инсинуации. Просто Марусичу нравилось полное отсутствие музыки, делавшей мучительным пребывание в киевских ресторанах, прекрасный выбор спиртного, качественная кухня и, прежде всего, пусть нарочитая, но, все равно, невероятно притягательная для него лично, атмосфера старины.

Он прошел в малый зал, с тяжелыми, темно-серыми портьерами на высоких окнах, и, усевшись за небольшой стол, укрытый накрахмаленной до хруста скатертью, принял из рук мэтра тяжелое меню в переплете тисненой кожи. Время едва перевалило за полдень, есть не хотелось совершенно, хотя Михал Михалыч в последний раз ел в самолете, вечером прошлого дня. Да и предстоящий разговор не способствовал аппетиту.