Левый берег Стикса - Валетов Ян. Страница 86

И надо же, поручили это дело какому-то самолюбивому, усердному дурню-смежнику, и тот, мать его за ногу, проявил сметку, поймал. Его же должны были предупредить, еще ночью, чтоб валил подальше. Что он делал в городе? Неужели не предупредили, как было обещано?

— Работай, как работал, — сказал Кондратюк, — пусть рассказывают про Израиль, Гавайи и озеро Титикака. Пусть валят все на всех и вся. Что-то мне сомнительно, что в этом говне кто-то разбираться будет. Раз у нас уже нет легенды — наше дело телячье. Нам думать не приказывали, нам приказывали рвать на части. Вот и рви. А вот проблему с Тоцким — надо решать. И мы ее решим.

Кондратюк говорил уверенно, жестко, но сам, этой необходимой ему, как воздух, внутренней уверенности не испытывал. Сплошные вопросы. Сплошные проколы. Ну, куда? Куда делась эта сука, Лукьяненко? И почему не отвечает его мобила?

Сказать, что Томаш ехал быстро — это не сказать ничего.

На месте посадки им пришлось задержаться. Затягивать взлет было нельзя — мало ли кто мог сообщить на посты ГАИ о самолете, стоящем в парковочном кармане на шоссе, но пока Диану и детей пересадили в «альфу», пока между Костей и Виталием прошел короткий разговор — времени ушло не мало.

Виталий, сжато, по-военному рассказал Краснову о событиях последних часов: о лесной перестрелке, о смерти Лукьяненко, о теле Гельфера, которое они выкопали на берегу реки, об аресте Тоцкого. Во время рассказа он тактично не смотрел в лицо собеседника, догадываясь, какие эмоции и чувства на нем могут отражаться, а когда он поднял на Краснова глаза, то едва не охнул от удивления.

За эти несколько минут Костя постарел лет на десять. Заострился нос, вокруг губ появилась хорошо заметная синева, запали глубоко покрасневшие глаза. Но удар он, как отметил Виталий, держал. Ни истерик, ни криков ярости, ни слез. А было бы легче. Ну, что ж… Каждый страдает по-своему. Виталий, на своем веку проводил многих, многим сообщал плохие вести. Такая работа. Крепкий парень.

А крепкий парень в это время чувствовал себя так, будто бы из него по капле выцедили кровь. И безмолвно кричал от ярости. Наверное, впервые в жизни, Краснов почувствовал, как изнутри него, кипящим, черным валом поднимается желание мстить. Мучительное и болезненное, как тысяча нарывов, как сотня больных зубов — от невозможности реализоваться, выплеснуться в наружу действием. От этого ощущения холодели внутренности, каменели мышцы рук и живота, наполненные бурлящим в жилах адреналином. Чувство было не просто страшным. Ничего страшнее этого Краснов никогда не испытывал. Он понимал, что теперь этот бесформенный черный комок — то ли спрут, то ли какое-то диковинное членистоногое, поселится внутри него надолго, если не навсегда, а вот сможет ли он жить в симбиозе с этим существом — неизвестно.

И когда Виталий, инстинктивно, положил руку ему на плечо, не из жалости или сочувствия, а чтобы поддержать, хотя бы прикосновением, он едва не заплакал. Он сохранил родных, но потерял близких. И дело, которому отдал столько лет жизни.

Диана забылась у него на плече. Ей в колени уткнулась изможденная, замурзанная Дашка. Марк, окинув голову, спал на переднем сидении. «Альфа» не ехала, а низко летела, рассекая дождь, как короткая, алая стрела. Томаш гнал машину нещадно, глотая километры, отделявшие их от границы, сосредоточенный, напряженный, только изредка оглядываясь назад.

Повязка на боку Дианы медленно меняла цвет. Мелкие красные пятнышки росли на грязноватых бинтах, сливаясь в одно, большое и, сердце Краснова замирало, когда он это видел.

Потом и он уснул, совершенно незаметно для себя провалившись в небытие, а когда, мгновенно, словно от удара, проснулся — они уже, в объезд очереди, подъезжали к таможне и пограничному переходу. Дождь остался позади, день стремительно скользил к вечеру — прямо перед лобовым стеклом висел огромный красный шар заходящего солнца. Сильный восточный ветер нес прямо над ними рваные клочья иссиня-черных, обессилевших туч.

В машине сильно пахло антисептиками, влажной одеждой и запекшейся кровью.

— Пересядь на переднее, — скомандовал Томаш, встретившись с Костей глазами в зеркальце заднего вида, — а ты, Марек, — имя Марка он произнес по-польски, — давай назад. У меня паспорт моей жены. За все заплачено, но кто знает?

— Говорить буду я, — продолжил он, когда Краснов сел рядом, — ты постарайся не вмешиваться. Он оглянулся назад.

— Очень плохо?

— Не знаю, — сказал Краснов. — Крови на повязке много.

— Все в порядке, — внезапно сказала Диана с заднего сидения. — Слабость и голова кружится. Живот почти не болит. Пить очень хочется.

— Нельзя пить, милая, — сказал Костя.

— Я знаю.

— До больницы далеко? — спросил он у Томаша.

— Если благополучно перейдем границу, то нет. Эту смену я знаю. Сзади сидите тихо. Особенно — дети. Костя, твой паспорт приготовь.

Таможеннику, который, увидев машину и Томаша, расплылся в улыбке, поляк просто дал пятьдесят долларов, почти не таясь, в открытую, вместе с декларацией на автомобиль. Подношение было принято с удовольствием, и «альфа» без досмотра проследовала на пограничный контроль, прокатившись, буквально пять метров.

Пограничники, молодой румяный, как девица на выданье, сержант и капитан погранвойск лет тридцати, с рябым и испитым лицом, Томаша тоже знали, во всяком случае, капитан поприветствовал его по имени. А сержант, заулыбавшись, схватил паспорта, в стопку которых поляк предусмотрительно вложил зеленую двадцатку, и, топая ногами, исчез в своей остекленной будочке — ставить штампы.

Капитан остался возле «альфы», Томаш вышел к нему и, облокотившись о машину, закурил, закрывая спиной водительское открытое окно. Они стояли так близко, что внутри салона было слышно каждое слово.

— Домой, Томаш?

— А куда ж еще? Угощайся, — он протянул капитану сигареты.

— Спасибо.

— Жена сзади в машине?

— Да, Коля, жена. Простудилась в Киеве. Спит.

— А у нас тут шорох. Ориентировок куча, — лениво сказал капитан Коля, затягиваясь. — Ищут кого-то.

— Кого? — спросил Томаш в тон пограничнику.

— Ну, не тебя же, — хохотнул капитан, — разных там людишек, по нашему ведомству.

И добавил серьезнее.

— Так что ты попроси жену выйти. И товарища своего — тоже.

Из кабинки появился сержант с паспортами в руках.

— Паспорта мне, Саша, — приказал капитан спокойно, — и займись следующей машиной. Томаш, поставь тачку правее. И пусть выходят.

Томаш не тронулся с места и сказал в полголоса.

— Жена спит. Мой товарищ, бывший ваш, гражданин Панамы. Он выйдет, но будет недоволен. Ты же не хочешь скандала.

— Да хоть гражданин Мальты, — также, в полголоса сказал капитан. Он бывший наш? Так порядок он знает. Томашек, отгони машину и на выход. Проверю, поедете дальше. Я человек военный, у меня приказ. Сделаешь, или мне наряд позвать?

Его рябое лицо было совершенно бесстрастно, только губы чуть искривились в улыбке. Томаш бросил окурок под ноги, и устало сказал.

— С тобой что, не поделились?

— Ты это о чем?

— У нас с тобой одна песня — про пеньонзы называется. Коля, все оплачено. Ты зря комедию ломаешь.

— Да я не ломаю, Томашек. Оплачено, да не то. Везешь не тот груз, друг мой ситцевый.

— С чего ты решил?

— А когда ты последний раз без груза к нам или от нас ездил? Не помнишь? И я не помню. Ты человек деловой, чего тебе даром туда-сюда ездить? Утром туда, вечером сюда. Только не пшезди, хлопак, что за женой в Киев. А то точно выйти заставлю. Что, девок в Варшаву работать везешь? — сказал капитан, нескрываемо гордясь собственной проницательностью.

Томаш молчал. Костя напряженно вслушивался, кожей чувствуя, как волнуется Диана на заднем сидении.

— Мамочка… — прошептала Дашка чуть слышно. — Я боюсь.

Марк не сказал ни слова.

— Умный ты, Лыков, — сказал, наконец, поляк. — Тебя хрен проведешь.

Капитан засмеялся неожиданно приятным смехом, этак вальяжно, чуть гортанно.