Чудесный источник (Повести) - Герасимов Евгений Николаевич. Страница 18

Мария Павловна не сказала этого, она только повторила то, что говорила всегда, когда Ким сильно огорчал ее:

— Мило, очень мило с твоей стороны, — и стала быстрее тереть белье.

Ким поднялся со скамейки в тяжелом раздумье. Ну если он напрасно заподозрил мать, то тем хуже для него. Значит, Василий Демьянович сам решил подложить ему эту свинью с комендантским взводом. Но с чего вдруг? За какие грехи? И что же теперь ему делать? Снова обращаться к отцу уже бессмысленно. Дед, тот посочувствовал бы, да тоже толку мало: посочувствует, но все равно не станет отменять приказ начальника штаба.

Боец с заставы привез на подводе в штаб сестру штабной кухарки Вари — «тетю Дусю», кличка, которую дал ей Дед для конспирации. В городе и в близких к Подужинскому лесу деревнях у Деда были свои, завербованные им еще зимой, тайные помощники, а тетя Дуся была связной между несколькими такими сидевшими в городе подпольщиками и командованием отряда. Живя в приткнувшейся в лесу маленькой деревушке Тутошино, она всегда могла ночью без опаски, что ее заметят, добраться до партизанской заставы или до ее ближайшего дозорного поста. А при срочной надобности могла сделать это и днем с помощью своей козы Машки, которую она в таких случаях привязывала к колышку на задах усадьбы только для виду: коза сейчас же срывалась и, волоча за собой длинную веревку, убегала. Тетя Дуся ходила потом по опушке и кричала:

— Машка! Машка!

Это был ее пароль. Ища козу, она ходила и выкрикивала его, пока дозорный партизан, стоявший неподалеку от Тутошина, не подходил к ней или же давал знать начальнику заставы, что тетя Дуся идет на связь.

Ким не знал ее в лицо — в штабном лагере тетя Дуся до этого не появлялась, — но он догадался, что на подводе приехала она, так как рядом с ней у подводы стояла кухарка Варя, а сестры оказались очень похожими, что, надо сказать, его страшно удивило. Наслышавшись о ней от Вари, которая не упускала случая посмеяться над своей сестрой и называла ее не иначе как христовой невестой, Ким представлял себе таинственную тетю Дусю совсем другой.

Варя была в своем колхозе активисткой, членом правления, а Дуся, хотя тоже работала в колхозе и, как все, получала на трудодни, все же считалась единоличницей. При организации артели одна она в деревне отказалась вступить в нее и до самой войны упорствовала, ссылаясь на то, что неграмотная, учиться не пришлось — младших нянчила, и в бога верит, обет дала каждый год ходить в Киев на богомолье. По той же причине и замуж не пошла, перестроила себе под жилье старую баньку и жила в ней одна, чтобы никому глаза не мозолить своими иконками, как она сама говорила. Муж Вари скандалил из-за нее с женой. Он счетоводом служил, партийный был, а Дуся повесила его шестилетнему сынишке крестик на шею: сильно жалко стало его — болел часто.

Кима это тоже смешило, чего только не бывает: подпольщица, доверенное лицо командования партизанского отряда, а темная, неграмотная баба-богомолка. И он представлял ее себе похожей на тех бывших монашек, которых называл мышками, потому что в Городке почти все они были маленькие, ссохшиеся и ходили только во всем темном, со строго поджатыми губами, словно, даже идя на базар, молились богу на ходу. А тетя Дуся оказалась женщиной в полном теле, с открытым, светлым и добрым лицом.

Ким шагнул было к ней, чтобы спросить, как там Петрусь, встретилась ли она с ним на базаре — должна была уже встретиться, — но в это время из штабного шалаша вышло сразу кучей все командование отряда, и он быстро свернул в сторону.

Ким решил обождать, пока с тетей Дусей поговорит начальство — Дед, отец, Василий Демьянович, которых он уже всех вкупе готов был заподозрить в заговоре против себя. Отойдя за елку, он стал поглядывать из-за нее. Тетя Дуся долго что-то рассказывала, кончила, но все почему-то продолжали стоять молча. Подошел Овечка, встал возле Деда. И Ким, досадуя, что ему приходится таиться и подглядывать — хотя то, о чем там идет речь, его-то, может быть, касается больше, чем Овечку, — подумал о нем со злостью: куда Дед, туда и он обязательно должен сунуть свой нос, скажите пожалуйста, какое начальство — комендант! А потом, увидев, что отец что-то сказал Овечке и тот сейчас же исчез, позлорадствовал: «Ага, щелкнули по носу, не суйся не в свои дела, проваливай к себе в комендантский взвод!» И в ту же минуту перед Кимом предстал появившийся из-за елки Овечка.

— Чего ты тут топчешься? Иди, иди! Товарищ комиссар велел срочно разыскать тебя, а Василий Демьянович говорит: «Нечего его искать — вон он за елкой прячется!»

Ким, подойдя к отцу, не знал, куда глаза деть: он думал, что все собравшиеся здесь уже знают, почему он прятался, и смеются над ним, как над мальчишкой, который боится, что отец ему всыплет при всех за то, что отказывается идти в комендантский взвод.

— Номер дома своей Вали помнишь? — спросил отец.

— Ну, помню, — протянул Ким, глядя себе под ноги.

— Какой?

— Советская, тридцать два, — ответил Ким и забеспокоился: — А что такое?

Отец не ответил, будто не услышал — он уже разговаривал с тетей Дусей, — и вместо отца Киму ответил Василий Демьянович:

— Провалилось твое дело: немцы схватили Петруся с листовками.

Валя окучивала на огороде картошку и часто поглядывала на двор — не вернулась ли Оля, не нашелся ли Петрусь, и сердце у нее то замирало, то так билось, что она переставала работать и, опираясь на тяпку, стояла, тяжело дыша, как запыхавшаяся. Валя не могла понять, куда девался Петрусь. Утром он должен был пойти на базар, встретиться там, как ему велел Ким, с какой-то теткой, а затем прийти к Вале, но она с Олей прождала его полдня, потом Оля сбегала к нему домой, увидела на дверях замок, вернулась, и тогда они решили, что надо сходить еще на базар. Оля опять побежала, и вот что-то уж очень долго ее нет. Чего только Вале не приходило в голову, ее одолевали всяческие страхи. Ей было легче, если бы она могла поделиться своими страхами с мамой, но мама даже догадываться не должна о них, поэтому-то Валя и пошла на огород окучивать картошку.

Оля вернулась притихшая, побледневшая, будто так забегалась, что сил уже нет, совсем изнемогла, подошла и сказала тихонько:

— Ой, Валечка, знаешь что, я боюсь…

У нее не хватило духу сказать, чего она боится. Она смотрела на Валю и умоляла простить ее, что она такая трусиха.

— Что-нибудь узнала? — спросила Валя.

Оля быстро помотала головой: нет, нет, она ничего не узнала — на базаре уже пусто, она побежала в больницу, спросить у матери Петруся, не знает ли она, куда он девался, но не застала ее на работе, сказали, что кто-то вызвал, она вышла во двор и ушла с тем человеком, а куда — неизвестно, но только не домой, потому что домой она не могла уйти с дежурства, никого не предупредив. Так что нет, она ничего не узнала, но нянечка, которую она спрашивала, хоть и не говорит, но, наверное, что-то знает.

— Я это по ее глазам увидела… Ой, Валечка, боюсь… — сказала Оля, задохнувшись от волнения.

С минуту они постояли молча, потом Валя сказала:

— Давай подумаем спокойно.

— Да, да, надо подумать спокойно, — обрадованно подхватила Оля.

Они сели на бревна у сарая и стали думать, что же могло случиться с Петрусем. О самом страшном они боялись подумать вслух и поэтому, успокаивая друг друга, строили всяческие догадки, из которых следовало, что от Петруся всего можно ожидать — такой он человек, самый легкомысленный на свете. Они вовсе не думали этого, но пусть уж лучше будет так, только бы не случилось с ним ничего страшного. Под конец Оля даже развеселилась, решив, что, может быть, по дороге Петруся настигло вдохновение, и в таком случае сегодня его уже не дождешься — весь день будет стоять как столб где-нибудь на углу и только губами шевелить.

— Тише! — сказала Валя, услышав, что мать разговаривает с кем-то на дворе.

— Валя! К тебе пришли! — крикнула мать.