Триумф Анжелики - Голон Анн. Страница 34

Ваш брат видел ее там и сможет информировать меня о ней. Это будет одно из имен, которые не играют большой роли для монарха, но которые отлично послужат как экран, на котором возникнут другие, более громкие.

— Мой брат поглощен своими любовными приключениями, — ответил Флоримон с отеческим видом, — и если для меня эти галантные истории не имеют никакого веса, то для него-то, напротив, имеют. К тому же, должен вам сказать, что по натуре он не болтун, и вы ничего из него не вытянете, если ему взбредет в голову заупрямиться…

— Посмотрим, посмотрим… — сказал Дегрэ с легкой улыбкой. — Не забудьте, что я вас еще на коленях качал!

— Ладно! — согласился Флоримон с притворным вздохом. — Постараюсь вырвать его из теплой постели, что не так-то просто. Я доставлю вам его под личным экскортом.

Флоримон стремительно вышел, и Франсуа Дегрэ поднялся из-за письменного стола и подошел к окну, за которым виднелась Сена.

Потом взгляд его перенесся на черно-белые плиты пола. Машинально он погрузился в воспоминания.

— Те времена… — пробормотал он мечтательно.

Его пальцы повернули ключик от ящика. Письмо всегда было там. Он осторожно его взял, потому что бумага по краям истерлась, развернул и нежно поднес к лицу.

Содержание он знал наизусть.

«Дегрэ, мой друг Дегрэ, я пишу вам из далекой страны. Вы знаете откуда. Вы должны знать или по крайней мере догадываться. Вы всегда все обо мне знали…»

Когда он брал письмо в руки, то он не собирался его перечитывать. Целью его было почувствовать ее, все, что ее представляло: бумагу, почерк, мысль, что она держала перо, выводящее строчки, что ее нежные тонкие пальчики складывали лист, еще хранящий аромат ее духов.

Жест, с которым он подносил к губам ее послание, был для него священным, и он скорее бы погиб на колесе, чем открыл бы его кому-нибудь. Он не мог ни сопротивляться ему, ни обойтись без него.

В течение многих лет, когда он боролся с преступлениями, он замечал, что огромное количество высокородных людей предаются им с непонятным простодушием и бессознательностью, словно общество вновь вернулось во времена языческих убийств. Но поскольку такое утверждение было бы ложным, то оставалось принять идею заразы сатанинским безумием, бессознательного ослепления сердец, умов, душ, словно эпидемия сделала их незрячими и невосприимчивыми по отношению к границам нормального, существующим между ужасом и благом.

Как всякая эпидемия, этот бред существовал строго определенное время. Дегрэ был из тех, кто должен был знать это, не позволить распространиться, но был не в силах уничтожить.

Кроме того, его ужасало нечто вроде мистического возбуждения, особенно среди женщин, с которым некоторые злодеи погружались во зло и умывали руки в крови.

«Итак, этим вечером в Париже, этом мрачном городе у меня есть только это письмо.

Я узнал женщину, которая была способна вонзить свой кинжал в сердце монстра, но лишь с целью спасти свое дитя, и в этом вся женская сущность, ибо женщина должна быть способной убить во имя своего ребенка.

…Те, чьими делами я занимаюсь сейчас, кого я смог арестовать благодаря этому письму, кто теперь сидит на этом стуле во время допросов, были бы скорее способны ударить кинжалом в сердце собственного ребенка, и иногда они так и поступают, если это облегчает им путь к Дьяволу и его адской власти. Из-за этого они кажутся мне холодными, словно овеянными ледяным дыханием смерти, как красивы они ни были бы. Когда горечь во время подобных допросов становится нестерпимой, я подхожу к столу, открываю ящик и смотрю на письмо, всегда лежащее в нем, или… я смотрю на Сену через окно… и тихонько повторяю: Маркиза Ангелов! Маркиза Ангелов… Волшебство действует! Я знаю, что ты существуешь… и, может быть, вернешься?..

Где-то вдали от этого мира сверкает огонек… Это она.

Однажды ночью, в далеком Новом Свете, который видится мне суровым, мрачным, ледяным, наполненным тысячью незнакомых криков, она написала эти слова для меня. На корабле, я думаю, что это было на корабле, она вывела строки:

«Дегрэ, друг мой Дегрэ, вот что я вам скажу…»

И только оттого, что я перечитываю его, я испытываю головокружение, которое охватило меня в первый же момент, когда я понял, что она написала мне, она обращалась ко мне.

…Вкус ее губ на моих никогда не забудется… Ее бурные поцелуи, которые облагородили губы недостойного полицейского, который беспрестанно оскорбляет подозреваемых, чтобы заставить их признаться. Ее взгляд, устремленный на одного меня, окутывающий меня светом, музыкой ее голоса, разносящегося в воздухе: «Прощайте, прощайте, мой друг Дегрэ…»

Вот что позволило мне сохранить человеческий облик…»

Кто-то стучался в калитку.

Один из лучников, который стоял на страже его дома, известил о приходе нового посетителя.

Тот вошел немного спустя, в сопровождении стража, и Дегрэ, узнав его, адресовал ему широкую и сердечную улыбку.

— Приветствую вас, господин де Баргань. Присаживайтесь.

Последний, не ответив на приглашение, продолжал стоять, даже не сняв шляпы.

Он осмотрелся и внезапно сказал:

— Не правда ли, юноша, который только что вышел от вас — это Флоримон де Пейрак?

— Да, действительно.

Николя де Баргань побледнел, покраснел и пробормотал:

— Бог мой! «Они» что, в Париже?!

— Нет, пока еще нет. Но их старшие сыновья находятся при короле вот уже три года…

— Три года! — повторил собеседник — Уже столько времени…

Затем, очень холодно и по-прежнему не снимая шляпы, он объявил, что первый раз находится в столице после прибытия из Канады, и что он выполняет то, что обещал сделать в данных обстоятельствах: найти господина Франсуа Дегрэ и проинформировать его в том, что он думает по поводу его поведения. Он долгое время провел над размышлениями над непорядочностью и коварством его действий. Он, Николя де Баргань, думал, что поскольку Франсуа Дегрэ рекомендовал его королю в качестве посланца с миссией в Новую Францию, то он ценил его опыт и таланты, тогда как Дегрэ знал уже тогда прекрасно, скажем, что он прекрасно догадывался, кто встретит его там и о роли, которую сыграла эта персона в его жизни. Не зная ничего о прошлом вышеназванной персоны, он написал королю рапорт, который навсегда принизил его в глазах Его Величества. И это было еще более мучительно, потому что в течение этой трудной зимы в Квебеке, зимы, которая заперла его и лишила всякого сообщения с внешним миром, он, в ожидании почты, поздравлял себя с тем, что был опытен и компетентен. Он думал, что поступил, как можно лучше, и был похож на дурака, на простака, да он им и был!

Дегрэ слушал его, руки за спиной, лицо непроницаемо.

— Так вы жалеете, что прожили эту долгую зиму в Квебеке?

— Н-нет.

— Ну так на что вы жалуетесь?

— А разве не унизительно стать жертвой такого обмана? Она-то сразу же поняла сущность вашей махинации, поняла, что вы уготовили мне роль марионетки. Она все время знала, что я выставлен на посмешище.

— Она пожалела вас?

Николя де Баргань покраснел и опустил глаза, избегая острого взгляда полицейского.

— Да! Она пожалела меня, — признал он прерывающимся голосом.

Он не знал, видя лишь квадратную спину Дегрэ, который внезапно отвернулся к окну, какое выражение лица будет сейчас у его собеседника.

Он увидел, что плечи его затряслись и что он повернулся с лицом, на котором играла широчайшая улыбка.

— Так я и думал! Ха! Ха! Ха!.. Чего ожидать еще от такой лояльной и достойной женщины. Она на все способна. На все, чтобы противостоять несправедливости, чтобы утешить наивное сердце, несправедливо и гадко раненое ищейкой. Дорогой, вы неблагодарны, что сердитесь на меня, ведь вы обязаны мне таким утешением.

Он потирал руки.

— Ха! Ха! Сколько раз она говорила себе, видя как я вас одурачил: «Ну уж этот Дегрэ! Что за мошенник!» Посмотрите, я радуюсь этому, мне приятно, что она ругает меня!..