И снова про войну (Рассказы и повесть) - Зеленин Андрей Сергеевич. Страница 8
До этого Лёвчик спал. Он вообще старался как можно реже вылезать из-под крыльца. Осень минула половину срока — ночи стали холодными. За ночь Лёвчик промерзал так, что за день не успевал согреваться. Была у Огурчика в будке подстилка — домотканина старая, Лёвчик её, с трудом до будки дотянувшись, под крыльцо утянул. На домотканине лежал. Укрывался полотенцем. Ветром с изгороди его, фашистское, сдуло, Лёвчик и подобрал. Фашист искал. Под крыльцо тоже заглядывал, но Лёвчик, не будь плох, полотенце под домотканину засунул. Фашист под неё не посмотрел. А полотенце хорошее было — с Лёвчика размером и толстое.
Когда тушу свиньи разделили на несколько частей и одну часть обжаривать стали, Лёвчик из-под крыльца выбрался. На запах. Уж больно вкусным обдало — ветер донёс.
У фашистов глаза на лоб полезли сперва, а потом им хозяин Лёвчика объяснил, в чём дело.
— Майн хунд! [8] Ссоббакка! — сказал, Лёвчика по голове потрепав. И потребовал: — Лай!
— Гав-гав-гав! — затянул Лёвчик.
Фашисты засмеялись, загалдели — они были пьяными и довольными, до этого часто повторяли: «Моска! Москау!» — и пели свои непонятные Лёвчику песни.
— Вой! — приказал фашист.
И Лёвчик, задрав голову к небу, застонал:
— И-и-и!
Фашист кинул палку:
— Ком!
Лёвчик принёс и положил палку к ногам хозяина.
Фашист поднял её и замахнулся снова.
Его остановил другой:
— Найн!
Взяв палку из рук хозяина Лёвчика, фашист вытащил ею из костра другую палку — горящую и со всего размаху пнул ногой:
— Ком! Неси!
Палка шипела красным, дымилась, но, зная, что будет, если он не выполнит приказ, Лёвчик схватил её зубами и со всей мочи кинулся назад. Принёс и ткнулся лицом в землю:
— И-и-и! — Боль разрывала губы, язык, нёбо. — И-и-и!
Фашисты хохотали.
Затем тот, что кинул палку, отрезал от непрожаренной части туши кусок мяса и бросил его Лёвчику:
— Ам!
— Найн! Хунд! — тут же возразил хозяин и забрал кусок. Вместо него он отрезал другой — сырое мясо, точнее кость. — Ешь!
Это было первое мясо, которое Лёвчик видел за много дней и, как не болел обожжённый рот, он схватил кость и с визгом помчался под крыльцо, — лишь бы не отобрали.
Через село часто проводили пленных. Наших пленных. Сначала часто. Затем реже. Потом совсем редко. Лёвчик видел их сквозь дыры в изгороди: в начале осени испуганных, пришибленных, в середине — усталых, подавленных, в конце — раненых, перевязанных.
Когда выпал первый снег, к Лёвчику пришёл учитель. В потёмках пришёл, крадучись. В руках что-то нёс.
— Лёвчик! — позвал свистящим шёпотом.
Лёвчик не отозвался. Сил не было. Да и вылезать из-под полотенца не хотелось.
Учитель перелез во двор и по-прежнему крадучись направился к крыльцу:
— Лёвчик!
— Ахтунг! [9] — взревел из хаты фашист.
И Лёвчик тут же, как того требовал хозяин, взвыл и залаял:
— Гав-гав-гав!
Учитель, испугавшись, кинулся прочь.
Лёвчик видел, как из его рук что-то выпало и осталось лежать во дворе.
— Ахтунг! — ещё раз проорал из хаты хозяин, но во двор не вышел.
— Гав-гав! — пролаял и смолк Лёвчик.
Уже ночью он, стараясь не греметь цепью, подобрал обронённое. Это был кусок овчины — старой, дырявой, но такой тёплой! Чтобы фашист не нашёл и не отобрал находку, Лёвчик до утра рыл голыми руками стылую — у себя под крыльцом — землю. Утром овчину вместе с полотенцем он спрятал в ямку, укрыв домотканиной. Ночами доставал — укрывался-укутывался. Спать стало теплее. Но пришла настоящая зима.
Фашисты стали злыми. Они уже не собирались вместе, чтобы пожарить мяса, выпить и погалдеть. Если и собирались, то для того, чтобы сказать друг другу несколько раз «Москау» и покачать головами.
Лёвчик не один раз выл перед своим фашистом, показывая на свои ноги и руки. Тот только ухмылялся в ответ и шипел:
— Ссоббакка!
Ни обуви, ни одежды не давал. А из одежды на Лёвчике были лишь прохудившиеся портки да такая же ветхая рубашонка.
Пальцы ног, рук, ладони потрескались, кровили, оставляя на снегу красные точки и разводы. Фашист ругался, пинал Лёвчика, заставлял съедать испорченный, по его мнению, снег.
Лёвчик стал кашлять. Одну ночь особенно громко.
Фашист вышел во двор, достал Лёвчика из-под крыльца и с размаху сунул в ближайший сугроб. Вниз головой.
Приступ кашля не заставил себя ждать. Но едва тело Лёвчика содрогнулось от кашля, как на его спину опустилось что-то тяжёлое.
От удара старым ухватом, которым мамка, когда жили в большой хате, доставала из печи горшки с борщами и кашами, Лёвчик наполовину ушёл в сугроб. И не сдержался — кашлянул ещё.
Второй удар был сильнее первого. Поэтому Лёвчик постарался как можно надольше задержать дыхание. И не смог. Горло изнутри расцарапало так, что слёзы брызнули из глаз.
В третий раз ухват опустился на голову…
На следующий день по дороге мимо хаты вели наших пленных. Их было немного — человек двадцать. Практически все раненые. Конвоировали их пять фашистов. У одного была овчарка.
Когда пленных остановили, за изгородью, конвоир и собака вошли во двор.
В маленькой хате топилась печь, там было тепло. Хозяин Лёвчика выбрался из хаты нехотя, кутаясь в свою мышиного цвета шинель. Переговорить с конвоиром он не успел. Овчарка, что-то почуяв, понеслась к крыльцу сгоревшей хаты. Сунулась под него и… попятилась назад.
— Гав! Гав! Гав! — хрипло, срываясь на визг, лаял Лёвчик, пришедший в себя от того, что страшная чёрная собака, слизнув с его лица кровь, попыталась укусить за щёку.
Уже привычно, на четвереньках он выбрался наружу и, пошатываясь, двинулся на овчарку:
— Гав! Гав!
Здоровенная псина, поджав хвост, удивляя собственного хозяина, полетела прочь со двора.
— Майн гот! — произнёс конвоир, увидев Лёвчика, и сглотнул комок, вставший в горле.
Рукой он показывал в сторону малыша, но от потрясения не мог больше выговорить ни слова.
— О! — усмехнулся хозяин Лёвчика и гордо стукнул себя кулаком в грудь. — Майн хунд!
Привлечённые шумом, пленные заглядывали за изгородь не обращая внимания на охрану.
— Руссиш швайне! [10] — рассердился конвоир и выскочил со двора. — Век! [11]
Пленные плохо повиновались ему, и тогда конвоир натравил на раненых свою овчарку.
Псина вцепилась в ногу одному красноармейцу, другому…
Фашист отцепил цепь от крыльца, схватил Лёвчика за шею и потянул за изгородь:
— Фас! Взять!
Он требовал от ребёнка того же, что вершила конвойная овчарка: нападать на людей, рвать их плоть.
Лёвчик оскалил зубы. Он был страшен: с почерневшими руками и ногами, с кровью на лице, прилипшей от побоев к спине рубашонке.
— Фас!
Раненые в ужасе отшатнулись от него, прижались друг к другу.
— Гав! — сказал Лёвчик.
И конвойные опустили винтовки, надеясь увидеть невиданное представление.
— Гав! — сказал Лёвчик.
И овчарка, снова поджав хвост, попятилась к своему хозяину.
— Фас! — скомандовал фашист и отпустил цепь.
— Гав! Гав! — сказал Лёвчик и, собрав последние силы, кинулся… на фашиста.
Он вцепился ему в ногу, прокусил штанину и, не обращая внимания на удары кулаками по спине и голове, принялся рвать сухую холодную кожу…
Двадцать пленных, даже и раненых, это сила, особенно если её оставить без внимания.
Конвой был разоружён в одно мгновение. Фашисты даже не сопротивлялись — и смерть настигла их, и на лице каждого мертвеца осталась печать изумления. Даже у того, который за минуту до смерти командовал: «Фас!»
…Оторвать Лёвчика от фашиста было делом нелёгким. Когда же смогли, один из раненых склонился над мальчишкой: