Хочу верить… - Голосовский Игорь Михайлович. Страница 8

Вера покорно отправилась с ним в комендатуру.

— Тебя расстреляют! — злорадно сказал немец. — Пу-пу!

Он сделал круглые глаза и изобразил пальцем, как в нее будут стрелять. Вера равнодушно отвернулась. Она была так оглушена случившимся, что даже не боялась…

Ночь она провела в коридоре комендатуры, где ее допрашивали и раза два ударили по щекам. На рассвете ее вместе с тремя незнакомыми девушками усадили в крытый грузовик и отвезли в тюрьму. Здесь она снова долго стояла в длинном, полутемном коридоре лицом к стеке, со сложенными за спиной руками, как ей велели. Потом зазвенели ключи, и надзиратель с обрюзглым, сонным лицом молча втолкнул ее в камеру.

Вера огляделась удивленная. Она до сих пор совсем не так представляла себе тюремную камеру. Здесь не было деревянных нар, не было сочащихся сыростью каменных стен. В окне, правда, чернела решетка, но этим и ограничивалось сходство с тюрьмой. Вера находилась в обыкновенной, даже довольно уютной комнате. На окне висели кружевные чистые занавески, посредине стоял стол, накрытый вышитой скатертью. На столе стояла фарфоровая ваза, только цветов в ней не хватало. В простенке висело овальное зеркало, а под ним была тумбочка. На тумбочке стояли флаконы и разноцветные коробочки. На полу была постелена шерстяная домотканая дорожка. В углу у стены помещалась кровать с пружинной сеткой, накрытая голубым ватным одеялом. На кровати сидела мододая, красивая женщина с пышными рыжеватыми волосами, небрежно заплетенными в длинную толстую косу. На женщине был ситцевый халат и тапочки на босу ногу. Губы ее были накрашены. Во рту торчала дымящаяся папироса.

Когда дверь захлопнулась, женщина медленно встала, подошла к Вере и, поглядев на нее скучающими зелеными глазами, лениво, нараспев произнесла:

— Вот мы и с пополнением. Откуда ты, прелестное дитя?

— Вы кто? — ошеломленно спросила Вера.

Женщина улыбнулась одними губами. Глаза ее остались холодными и равнодушными.

— А ты кто?

— Меня забрали за приемник, — сказала Вера. — А вас за что? Вы тоже заключенная или здесь работаете?

— За приемник? — удивленно переспросила женщина. В глазах ее зажегся интерес, который, впрочем, тотчас погас. — Ну, располагайся, — сказала она и вернулась на свою кровать. Легла, сбросив тапочки, и подложила руки под голову.

Медленно тянулись часы. Вера села в угол прямо на пол, поджав ноги и сжавшись в комок. Ее бил озноб.

Когда стемнело, открылась дверь и вошел надзиратель, держа в вытянутых руках поднос. На подносе стояли две тарелки.

Надзиратель осторожно опустил тарелки на стол и сказал:

— Пожалуйста, ужинать. После этого он ушел.

— Ешь, — не поворачивая головы, сказала женщина. — Я не хочу.

Вера, поколебавшись, подошла к столу. В одной тарелке оказался борщ на мясном бульоне, а в другой — тощая куриная нога и немножко риса. Все это было так необычно, что Вера не выдержала и спросила:

— Здесь всех так кормят или только вас?

— Только меня! — раздался с кровати сердитый голос.

— А почему?

— Потому что я не такая дура, как другие! — Женщина встала и подошла к Вере. Ее красивое лицо, смутно белевшее в полумраке, исказилось от злости. — Да, да, и нечего так на меня смотреть! Жизнь дается один раз, а после смерти все равны и чистые и нечистые!

Круто повернувшись, она отошла к окну и прислонилась к стене, скрестив руки на груди.

— Вот ты, к примеру. Москву, наверно, по радио слушала. И собой, конечно, восхищалась. Дескать, вот какая я храбрая, не боюсь проклятых оккупантов. Ну, и чего ты добилась? Завтра тебя расстреляют, и не спасет тебя твоя Москва! Понимаешь? Расстреляют! А разве ты жила? Тебя хоть целовал когда-нибудь мужчина? Ты — знаешь, что такое любовь, семья? Ты кормила грудью ребенка? Ничего этого ты не видела и теперь уж не увидишь. Дуреха!

— Раз вы такая умная, почему же вы здесь, а не на свободе? — язвительно спросила Вера.

— Я буду на свободе! — буркнула женщина. — Я-то еще буду, а вот ты нет!

— Ну и пожалуйста! — сдавленно ответила Вера, с трудом удерживаясь от внезапно подступивших слез. — Не нужна мне такая свобода!

Она направилась в свой угол и села на пол, закрыв лицо руками.

— Ты плачешь? — спросила женщина. — Ты лучше не плачь, а скажи им завтра: так, мол, и так, простите меня ради бога, глупой была, неразумной, а теперь поумнела. Что хотите прикажите, сделаю, только не убивайте… Может, они тебя и помилуют.

Вера промолчала. Рыдания рвались наружу. Она всхлипнула и закусила губу. Стало совсем темно. Вера долго плакала и незаметно для себя уснула. Когда она проснулась, под потолком тускло горела желтая лампочка. С кровати доносились стоны. Женщина лежала на животе, свесив голову вниз. Ее рыжая коса расплелась и рассыпалась по подушке.

— Что с вами? — испуганно спросила Вера.

— Позови… надзирателя… — сквозь зубы пробормотала женщина и снова принялась стонать.

Вера постучала в дверь. Через несколько минут появился надзиратель, посмотрел на женщину и ушел. Вскоре он вернулся в сопровождении немца в мундире, поверх которого был надет белый халат. Немец попытался осмотреть женщину, но она не позволяла к себе притрагиваться и стонала, как только врач протягивал к ней руку.

Озабоченно сдвинув брови, он взял ее за кисть и сосчитал пульс. Потом отрывисто сказал что-то надзирателю, и они ушли. Примерно через час надзиратель просунул голову в дверь и сказал.

— Зайковская, собирайся с вещами.

Охая, женщина сняла халатик, под ним оказалось тонкое шелковое белье, и надела красное, яркое и нарядное шерстяное платье, чулки и маленькие сапожки на высоких каблуках. Она закрутила волосы вокруг головы, ловко закрепила их шпильками и сразу стала выше, стройнее и еще красивее, чем прежде.

Вера следила за ней исподлобья, любуясь ею и ненавидя ее.

— Ну, прощай, подпольщица! — прищурившись насмешливо сказала женщина и накинула на плечи белый щегольской полушубок. — Желаю тебе поумнеть.

— Готова? — открыл дверь надзиратель.

Охая и держась за живот, она вышла. Вера осталась одна. Она съела холодный борщ и куриную ногу, легла, не раздеваясь, на мягкую кровать и мгновенно уснула.

Рано утром ее вывели в коридор. Тут она опять долго стояла лицом к стене, потом какой-то немец в очках цепко взял ее за плечо и повел. Он втолкнул Веру в большую светлую комнату, похожую на школьный класс. Вдоль стен стояли длинные скамейки. Вера побыла немного одна, затем пришли два солдата, деловито закатали рукава мундиров, ухмыляясь, сорвали с нее платье, белье и голую привязали ремнями к скамье. Они долго, по очереди били ее резиновыми дубинками. Вера кричала, пока не потеряла сознание.

Когда она очнулась, ей велели одеться, проводили за ворота и отпустили.

…Я пробыл у Веры Давыдовны весь вечер. Она рассказала мне много интересного о своей жизни в оккупации, но все это уже не имело отношения к Людмиле Зайковской. Подводя итог беседе, я задал напоследок несколько вопросов:

— Сколько времени вы находились вместе с Зайковской?

— Примерно часов двенадцать.

— Вы вполне ручаетесь за достоверность вашего рассказа? Меня интересуют «советы», которые давала вам Зайковская, и ее рассуждения о жизни. Правильно ли вы ее поняли? Может быть, ее слова имели другой смысл?

Орлова удивленно посмотрела на меня:

— Какой же там мог быть еще сммсл? Говорю вам, я хорошо запомнила все. Эта странная женщина глубоко врезалась мне в память. Я долго вспоминала о нашем разговоре… Нет, нет, я передала точно, как было…

— Зайковскую прямо из камеры, по-видимому, отправили в тюремную больницу?

— Вряд ли, — ответила Вера Давыдовна. — Дело в том, что ее стоны показались мне притворными. Потом я уже подумала, что эта женщина, наверно, просто решила избавиться от моего общества, а может быть, под предлогом направления в больницу немцы ее увезли куда-нибудь или даже освободили… Я слышала, что она оказала им большую услугу…

Поблагодарив Орлову и извинившись за то, что помешал ей шить, я ушел.