Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 2

— Моряки, говорю тебе, не умели отступать. Они сокрушили вражескую пехоту и вихрем занимали улицу за улицей. Тогда Врангель кинул на моряков казаков.

И произошел невиданный бой моряков с конницей. Казак с шашкой на донском скакуне, а моряк с земли — со штыком и гранатой. Страшный был бой, Алеша, страшный.

— Что же все-таки стало с моряками? — допытывался Алеша.

— Моряки, Алеша, дрались до последнего. Когда не стало патронов и гранат, кололи штыками лошадей. Стаскивали казаков с седел. Садились на коней, и, как умели, сами рубили. Дорого обошелся этот бой белоказакам.

— А моряки?

Сострадание и жалость, охватившие Алешу, приводили его в состояние крайнего возбуждения. Его воображение дописывало ужасную картину боя. Ему виделись и слышались звуки и шумы, крики и стоны сражения. Виделись лужи крови и в них — убитые и раненые; виделись всплески гранатных взрывов, блеск и сверкание сабель, ошалелый конный цокот; виделись бесстрашные моряки в кровью залитых тельняшках, с гранатами в одной руке, с шашкой — в другой. Алеша много прочел книг о гражданской войне, и ему не трудно было представить картину боя во всей ее кровавой ожесточенности.

— Неужели все погибли? — не унимался Алеша.

— Почти, — опущенным голосом ответил Иван Егорыч. — Дорого, очень дорого обошелся этот бой и той и другой стороне.

— Но… кто-нибудь да остался в живых? — не мог примириться Алеша с фактом полной гибели отряда.

— Остались. Раненых подобрали рабочие. Выходили, сберегли до прихода Красной Армии. Ты, конечно, видел памятничек морякам?

— Видел, но там ни слова о том, что ты мне рассказал.

Иван Егорыч вздохнул.

— У нас так, — промолвил он с легким осуждением. — У нас, у русских, должно, в характере это живет. Надо биться — бьемся. Сделали дело — и хорошо, и ладно.

— Если бы я знал такое о моряках раньше, я бы по-другому… Ладно, я еще не раз побываю у них.

— Вместе сходим, Алеша. — Помолчали. — Ты, Алеша, в каникулы куда-нибудь поедешь?

— Нет, а что?

— Отпуск я беру. Хочу порыбачить. Компанию мне не составишь?

— С радостью, дедушка. И дружка своего приглашу. Можно?

— Пожалуйста. Втроем еще лучше.

Позади послышались быстрые шаги. Иван Егорыч оглянулся.

— За нами, — сказал он. — Легкий посол.

Марфа Петровна еще издалека громко заговорила:

— Я долго буду вас искать? Все уже готово, а я бегай, как девчонка.

— Идем, бабушка, идем, — обрадовался Алеша.

Стол застлали свежей скатертью. Анна Павловна, жена Григория, белокурая женщина, с веселым огоньком в добрых глазах, все сновала из кухни в столовую. В ее движениях была такая милая легкость, что Марфа Петровна, глядя на разрумянившуюся невестку, ловкую и счастливую, немножко даже позавидовала, вспомнив свою молодость.

В гости к Лебедеву приехал молодой сталевар Александр Солодков с женой. Невысокий, светловолосый и светлолицый, с живыми зеленоватыми глазами, он выглядел юношей. Его крутые сбитые плечи и сильные, не по росту крупные руки говорили о том, что Александр Григорьевич познал тяжелый труд с ранних лет.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашала к столу Анна Павловна.

Иван Егорыч взбил густые, в легкую проседь, усы, пригладил темные волосы, чуть посеребренные на висках, громко кашлянул, дескать, он готов и можно начинать. Он вскинул руку над столом. Кисть руки у Ивана Егорыча большая, тяжелая, жилистая.

— За сына, за именинника, — сказал густым баском. — У тебя, Гриша, все впереди. Я доволен тобой. Ты — строитель. И мы — строители. За Гришу и за всех строителей!

— Правильно, Иван Егорыч, — соглашался сталевар. — За Григория Ивановича. За всех металлургов и за тракторостроителей.

— Хитер ты, Шурка. За Гришу, за сына, это верно, а с металлургами не торопись, встань в очередь.

— Почему? Из стали, Иван Егорыч, всякая машина свое начало берет. И тракторы из нашей стали. А наша сталинградская сталь первостатейная.

Варюша, жена сталевара, сказала:

— Не хвались. Не хорошо так.

— Хвались, да не зазнавайся. Мы вот любую сталь даем, а все-таки говорим: лучше надо, лучше. А сваришь лучше, новый себе заказ даешь: дай-ка я завтра дам сталь высшей марки. — Александр Григорьевич лукаво ухмыльнулся. — Согласен, Иван Егорыч?

— Ты, Шурка, столько доброго наговорил о сталеварах, что нам, тракторостроителям, право, нет места в твоем калашном ряду. Ну, да ладно. Я не обижаюсь на тебя, потому что все наше: и люди, и сталь, и тракторы. Вот погляди, Шурка, на мое богатство, на мое поколение. А? Горжусь. Алеша, подойди ко мне. Шурка, у тебя есть такой?

— Будет и у меня, Иван Егорыч. Будет в свое время. Григорий Иванович, поздравляю тебя с днем рождения. Большого тебе успеха в работе. За скорейшее осуществление твоего проекта.

— Спасибо, — поблагодарил Григорий.

Выпили. Иван Егорыч не спеша вытер свои пушистые усы и, окинув сталевара добродушно-покровительственным взглядом, как бы между прочим сказал, что металл «Красного Октября» действительно высокого качества, но все же кое-когда попадается с «червоточинкой». Сталевар, вспыхнув зеленоватыми глазами, не пошел на спор; он слегка махнул рукой и примиренно сказал, что такое еще бывает, что нерадивость в людях еще не перевелась, да и опыт подводит. «Но и ваши кое-какие тракторы сходят с конвейера с хромотой. Не так ли, Иван Егорыч?» Пришлось согласиться и с этим, но, однако, говорилось об этом без должного интереса, потому что все это для них было буднично. Но совсем другое дело, когда они, отойдя от рабочей повседневности, перешли к событиям политическим, тут у них сразу загорелся спор о гитлеровской Германии. Иван Егорыч с жесткой строгостью сказал:

— Польши нет. Бельгии нет. Франция разбита. Что же дальше?

Григорий раскрыл коробку папирос, предложил отцу закурить. Иван Егорыч немножко обиделся:

— Ты мне папиросу не суй. Я не ребенок, меня конфеткой не успокоишь. Что дальше, спрашиваю я вас?

Марфа Петровна песней хотела отвлечь спорщиков, она завела «Ермака», любимую Ивана Егорыча, но тот, сердито глянув на жену, заговорил еще громче и непримиримей. До этого он много молчал, много думал и теперь торопился выложить все то главное, что накопилось в его мыслях, острых и беспокойных, смутных и тревожных.

Гости разъехались поздно ночью, а Иван Егорыч остался ночевать у Григория. Ему досыта хотелось наговориться с сыном.

На другой день, провожая Григория в Москву в служебную командировку, Иван Егорыч наказывал ему:

— Узнай. Разведай там. В Москве люди ближе к большой политике.

Война застала Григория Лебедева в столице. Он в числе немногих был вызван в Москву на утверждение проекта строительства в Сталинграде новой, самой большой и благоустроенной гостиницы. Проект одобрили с небольшими поправками. Это была большая творческая удача Лебедева и его соавторов. К этой цели он стремился с завидным упорством, шел с раннего детства, а детство у Григория, как и у многих ребят Царицына, отцвело и повзрослело раньше времени. В двенадцать лет он помогал отцу-красногвардейцу рыть окопы, таскал воду бойцам, в бою подносил патроны к пулемету и сам стрелял разок-другой из боевой в кадета. Больше года терся возле красноармейцев. С горечью покинул родной город и с боями вошел в него в январскую непогодь. А когда войну отбросили на юг, Гриша поступил в среднюю школу, потом — в институт. Так он стал инженером, так сбылась его мечта.

И вдруг война. Билета на прямой поезд до Сталинграда он не смог купить и вынужден был ехать «на перекладных». На третий день пути добрался до Поворино. Отсюда он телеграммой дал знать жене, что едет.

Анна Павловна, наплакавшись, отправилась к своим, на Тракторный. Там она застала одну свекровь, Марфу Петровну, с мокрыми от слез глазами. Дома у нее все перевернулось: дочь Лена второй день глаз не кажет, а муж в добровольцы пошел записываться.

Иван Егорыч в первый же день войны спросил себя: «Что тебе делать?» И ответил: «Тебе всего лишь пятьдесят шесть лет. Ты здоров и крепок. Ты солдат Царицына. Иди, куда следует, просись. Отказать тебе не вправе». И он направился в райвоенкомат. Комиссар принял Ивана Егорыча холодно.