Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович. Страница 47

— Сколько у нас воды?

— Литровая фляга, Антон Кузьмич. По три глотка на брата.

О хлебе старший лейтенант — ни слова. Без хлеба можно перетерпеть два-три дня, не в диковинку, а вот без воды совсем худо.

Драган приказал:

— Спать, товарищи. Всем спать. Ночью будем работать.

Бойцы улеглись, но всем им было не до сна — давили тревожные мысли: «Как выбраться из этой могилы? Хватит ли сил выжить без хлеба и воды?» Мысленно прощались с большой землей, с белым светом, с родным домом; прощались с недожитой юностью, с ее светлыми планами и надеждами; прощались с сокровенными тайнами души, с мечтами о любви.

Утомленных бойцов все же сморил тяжелый сон, и подвал заполнился густым храпом. Не спали лишь двое: Драган и тяжело раненный боец. Драган достал из кармана блокнот с ручкой и, включив фонарик, начал писать донесение командиру полка. Старший лейтенант писал о том, что от батальона осталось двенадцать человек. Половина из них — тяжело ранены. «Мы наглухо замурованы в подвале последнего рубежа, — продолжал он писать. — Нас завалило. У нас нет ни хлеба, ни воды, ни патронов. Мы пытаемся выбраться из склепа. Ну, а если не осилим завала и задохнемся, не поминайте нас лихом. Мы бились до последней возможности.

Среди нас не оказалось ни одного малодушного».

Драган закрыл блокнот и, сунув его в карман, привалился к бетонной стене подвала. Он устал от волнений и душевных мук. Он — человек. И как человек, не терял надежды выжить, вернуться к труду, к борьбе, к личному счастью. Никогда, никогда он не ощущал такой жажды жизни. Никогда, никогда он не представлял, как дорога ему жизнь со всеми ее бесценными благами. Сколько добра и света в ней; сколько чудесной красоты в одном лишь луче солнца, и сколько свежести в капле утренней росы; сколько нежности в шелесте тучных полей Украины, и сколь мила певучая песня родного края. «Неужели всего этого он больше не увидит?» Он опять приткнулся к шершавой стене и очень скоро погрузился в состояние дремоты, глухой и тяжелой.

Теперь не спал лишь один боец. Дождавшись полной тишины, он рылся в карманах, слышно было, как он что-то перебирал и выкладывал из них.

Зашуршал коробок спичек. Вспыхнула спичка, и пламя тускло осветило подвал и людей. Воины спали вповалку. Раненый зажигал спичку за спичкой, шепотом читал письмо, подолгу останавливаясь на самых трогательных словах. «Вася, — шевелил он губами, — я жду тебя. Я уже писала тебе… Я ни на кого тебя не променяю. Ты мой самый… самый желанный».

Погасла последняя спичка. Слышно было, как он поцеловал письмо и замолк. Но спустя минуту-другую Вася в могильной тишине проникновенно прошептал: «Катя… милая… люблю… Ты слышишь?.. Люблю…»

Вася не дотянул до рассвета.

Во втором часу ночи Драган разбудил папашу.

— Пора за работу, — сказал он ему. — Кирпичи будем относить в дальний угол. Добра этого тут вагоны. Здоровые встанут цепочкой, а раненые пускай помогают сидячим порядком.

Кожушко лучом фонарика прошелся по лицам спящих.

— Вставайте, ребятки, — сказал он тихо. — Вставайте, молодчики!

Началась изнурительная страда. На каждый выброшенный кирпич сверху валилось два. Изнемогая, бойцы падали на цементный пол, отдыхали и вновь брались за кирпичи.

Так прошла ночь, пришел рассвет, взошло солнце, а у драгановцев без перемен — темь, духота, усталость и нестерпимая жажда. На вторые сутки уже кружилась голова, дрожали руки и ноги, более слабые впадали в обморочное состояние — становилось нечем дышать. Половина подвала уже забита мусором, а гора щебня и мусора все так же висела над выходом. К концу вторых суток, когда уже у людей едва хватило сил подняться, толща вдруг с шумом обвалилась и в подвал хлынул свет.

— Свет!.. Свет!.. — закричали гвардейцы. Им хотелось плакать от радости. — Свет. Свет, — счастливо шептали бойцы.

Драган приказал:

— Наверх не вылезать. Выйдем ночью. Будем ждать темноты.

Ночью первым покинул подвал Кожушко — он пошел в разведку.

— Проберемся, — сказал он, вернувшись. — На берегу лежат сплоченные бревна. Давайте выбираться. Ты, Антон Кузьмич, одолжи свой кинжальчик. В одном местечке, у товарняка, немецкие часовые. Их надо убрать.

Кожушко, подныривая под вагоны, подобрался к часовому и одним ударом намертво свалил его. Потом снял с убитого шинель, надел ее и смело пошагал к другому посту. К своим вернулся с двумя немецкими автоматами.

На хлюпающий плотик уселись вшестером, столько дошло до Волги с последнего рубежа.

Плыли долго и побаивались, как бы не прибило их к правому берегу. Как бы не попасть прямо в лапы к немцам.

Брезжил рассвет. Плотик, наткнувшись на отмель, остановился.

— Приехали, — сказал Кожушко и ткнул шестом в воду. — Мелко. До гашника — не больше. — Он снял сапоги, брюки и побрел к берегу.

Не прошло и десяти минут, как Кожушко крикнул:

— Снимайтесь с якоря. Тут близко остров.

Батальон числом в шесть гвардейцев переправился на остров Голодный. На острове, в гуще леса, стояли советские зенитчики. Батарейцы приютили гвардейцев, досыта накормили их и уложили спать. Проснулись поздно. Драган увидел Волгу, голубое небо и солнце. Сегодня оно ослепительно яркое и горячее.

— Как хорошо, что есть на свете солнце, — промолвил Драган.

Лебедева из театра вынесли на берег Волги в районе гвардейской дивизии генерала Родимцева. Шли всю ночь. Людей вел Павел Васильевич. Он, как никто другой, знал каждый дом и каждый закоулок; на его глазах перестраивался и менял свой облик город. В десятках метров от гвардейцев Елина люди Лебедева наткнулись на немецких часовых. Пришлось задержаться и пустить в дело кинжалы. Уралец и Кочетов втихую расчистили путь к своим.

— Спасибо вам, Павел Васильевич, — поблагодарил Лебедев Дубкова. — Я вас представлю к награде.

— Никакой мне награды. Ты сын Ивана Егорыча, а мне он друг. Это и есть моя награда. И Алеша мне дорог. Все вы мне роднее родных.

Лебедева снесли в санитарный блиндаж на перевязку и там распрощались с ним. Всех дольше задержался в блиндаже Павел Васильевич. Лебедев просил его непременно сходить на тракторный, к Ивану Егорычу, узнать, не нашлась ли Анна Павловна и не живет ли у деда Алеша.

— О чем разговор? Обязательно схожу. На тракторном у меня своя болячка — там мой Сережа. Сейчас же покачу. Там и останусь. Нет у меня теперь другого пристанища. Дом сгорел. Лексевну убили. В Сергее теперь моя судьба, — голос его задрожал, и на глазах заблестела слеза.

— Ну что же, сынки, покурим, и я пойду на тракторный, — грустно заговорил он. — Хочется мне вам подарить что-нибудь на прощание. — Павел Васильевич пошарил в карманах. В них, кроме хлебных крошек, ничего не оказалось.

Зато Кочетов подарил ему зажигалку.

— Бери, Павел Васильевич.

— Спасибо, Степа. Ну, сынки, попрощаемся, и я пойду потемнышку, а то днем задержка может случиться. Опять начнет летать. Куда вы теперь?

— Здесь останемся, — сказал Солодков. — Пойдем в гвардейскую к генералу Родимцеву. Думаю, не прогонит. Передай привет краснооктябрьцам.

Павел Васильевич зашагал берегом Волги. Он шел и оглядывался. Ему все казалось, что на него смотрят и что-то говорят о нем. Погруженный в тяжелые думы, он не заметил часовых, и его строго окликнули:

— Стой, кто идет?

Павел Васильевич вздрогнул от неожиданности, остановился. Часовой крикнул резче:

— Кто идет?

— Свой. — Павел Васильевич смело пошел к часовому.

Часовой щелкнул затвором:

— Стой! Стрелять буду!

— Фашисты стреляют, и свои тоже? — рассердился Павел Васильевич.

— Здесь нельзя, — мягче сказал часовой. — Пойди другим путем.

— Это каким — через фашистов, с поднятыми руками?

Павел Васильевич обиделся. Он круто повернул назад с досадой и раздражением. Но скоро все отмякло. «Ничего не поделаешь — служба». Павел Васильевич прошел на берег Волги, умылся и, передохнув, пошел искать себе ночлег. Он залез в полусгоревший вагон и там скоро захрапел. Проснулся поздно. Выпрыгнул из вагона, изругал себя: «Непутевый ты человек, старый хрыч. В такое время и так свистеть носом». Он торопливо зашагал в сторону тракторного. В том месте, где ночью остановил его часовой, Павел Васильевич заметил большое оживление. К прибрежной горе, за которой стояли сожженные керосиновые баки, бойцы подносили бревна, рельсы, доски. По крутому скату горы они стаскивали к Волге кровельное железо, сносили стулья, столики. В горе рыли землянки. «Э-э… вон оно что… быть здесь штабу». Особенно людно было у подошвы горы. Сюда, в ее зев, вносили брусья, шпалы, кирпичи. Из горы на тачках вывозили сырую пахучую глину. «Самостоятельно. Пещеру, значит, прорывают». Пещера за ночь ушла далеко в глубь горы. Под орудийный гул и рев самолетов саперы заканчивали добротную штольню. Павел Васильевич невдалеке от штольни остановился. К нему подошел боец с автоматом.