Представление для богов - Голотвина Ольга. Страница 52
А что сказал бы Аунк?
В ушах самозванца зазвучал, как наяву, хрипловатый голос: «Если на свинью надеть хомут, она не станет лошадью. Убирайся-ка восвояси, ты, Хранитель с большой дороги!..»
Но ведь до сих пор он как-то справлялся... А помощники у него хорошие, это и слепой бы понял. Даже шайвигар — хоть ворюга, а домовитый, крепость обустраивает, как свое подворье... С такими помощниками даже осиновый чурбан сможет сойти за Хранителя...
И если уж на то пошло, отдавать приказы ему, Орешку, очень даже понравилось!
Что ж, правильно говорит пословица: «Разбитое яйцо не склеишь, так надо его хотя бы выпить!..»
Угрюмое выражение исчезло с лица парня. Он плюхнулся на кровать и засвистел «Зимнюю песню бродячего актера»:
Песня была жалобная, но Орешек высвистывал ее с веселым вызовом.
Если бы в этот момент его увидел Илларни, он тяжело вздохнул бы. Мудрый старик знал, что легкомыслие и беспечность могут выглядеть мило и обаятельно, но сжирают человеческую душу так же беспощадно, как лень и ложь...
Всю жизнь за Орешка принимали решения другие: Илларни, Раушарни, Вьямра, Аунк. Единственным самостоятельным поступком была отчаянная попытка разыскать хозяина, хотя проще и спокойнее было бы остаться в мирной и доброй семье пекаря (кстати, Орешек и сам не раз говорил себе это, укладываясь спать на промерзлую землю у разбойничьего костра).
А теперь парень безуспешно пытался внушить самому себе серьезность положения, в которое он вляпался обеими ногами. Высокая ответственность... триста солдат, ожидающих приказов... больше сотни жителей «городка», о которых надо заботиться...
«И зеленоглазая красавица, которая смотрит на тебя с восторгом и любовью!» — вильнули в сторону дерзкие мысли.
И больше в этот вечер Орешек не мучил себя тяжкими раздумьями.
22
— Что ж, Шайса, пока все идет прекрасно. Нуртор собирает войска, да как быстро-то собирает! Неплохой вождь — энергичный, с твердой рукой...
— У него все было готово заранее, господин мой. Нуртор давно мечтал напасть на Грайан. Наш колдунишка его к этому только подтолкнул.
— Ты прав. Он держал, так сказать, воинов с мечами за плечами. Бросок на юг у него тоже много времени не займет...
— Король решил не ждать, пока прибудут властители замков со своими отрядами. Двинется на крепость с собственным войском и с тем ополчением, какое успел согнать. Остальные силы подойдут позже...
— Разумно. Сколько воинов сейчас под его рукой?
— Около двух тысяч, из них полторы тысячи — ополченцы.
— Для Найлигрима этого за глаза хватит, если еще учесть помощь нашего грозного мага. С крепостью Нуртор провозится... скажем, двое суток...
— А если и дольше — не страшно, лишь бы Джангилар не прознал об осаде раньше времени.
— Дольше? Что за вздор, почему «дольше»? Крепость, конечно, сильная, но против армии Нуртора... а главное, против Подгорных Людоедов... Вот ты, Шайса, будь ты в этой крепости дарнигаром, чем бы остановил атаку Людоедов?
— Ну, катапульты, «небесный огонь»... людей бы всех согнал на стены...
— Стой! С чего ты приплел «небесный огонь»? Где бы ты раздобыл его в своей захолустной крепостишке?
— В своем арсенале раздобыл бы. Две бочки.
— Две боч... О тень Хозяйки Зла! Неужели у них в арсенале есть...
— Разве зеркало не сказало этого моему господину?
— Зеркало? Ха! Оно показывает то, что само считает нужным! Я могу управлять им лишь тогда, когда мой разум вселяется в чье-то тело — человека, зверя, птицы...
— Человека? Мой господин может и человека подчинить приказу своей мысли? Любого?
— Отвечу, хотя ты мог бы и сам догадаться... Если бы я умел диктовать свою волю любому человеку, вселяться в него, принимать его облик... О-о, я не тратил бы время на нелепые войны! Нет, мне подвластны немногие: обессиленные тяжкой болезнью или безумцы... Но это пустая болтовня. Что ты говорил о «небесном огне»?
— В прошлом году мой господин посылал шпионов в силуранское приграничье. Я позволил себе дерзость: добавил приказание побывать во всех трех крепостях, осмотреться, принюхаться...
— Ты бесценный человек, Шайса!
— В Найлигрим еще при покойном Бранларе были доставлены две бочки этого зелья. Их заперли в подземном ярусе, в одном из пустующих казематов. «Небесный огонь» ни разу не был использован во время осад крепости.
— Не хотели тратить драгоценный состав на мелкие заварушки, да? Что ж, у них не будет возможности использовать его в серьезной передряге. Зелье должно быть уничтожено!
— Но, господин, это же будет прямым предупреждением Хранителю крепости! Если он не последний дурак, непременно пошлет гонца в столицу: «У нас побывал лазутчик, обстановка тревожная...»
— Никаких лазутчиков! Это будет несчастный случай, в котором нельзя обвинить Силуран. Тот, кого я пошлю, вообще не человек.
— Подгорный Людоед?
— Нет, конечно. Слишком тонкая работа для этих кровожадных дурней. За дело возьмется грозная красавица, поражающая врага молниями...
В ночном подземелье было холодно и темно, не горели факелы по стенам, ничьи шаги не отдавались эхом под черными сводами. И все же мертвой, глухой тишины не было в подземном ярусе крепости Найлигрим. Скрипуче повизгивали дерущиеся крысы, потрескивали от времени деревянные стойки в арсенале и полки в хранилище продовольствия.
Чуткое ухо расслышало бы еще один звук: ровный, мерный гул, доносящийся из большого, обнесенного железной решеткой колодца. Это ревели в глубине его воды стремительной подземной реки.
Он был очень стар, этот колодец, старше крепости Найлигрим, ибо создали его не руки человеческие, а воля богов. Века и века был он безымянной каверной в каменном дне пещеры, не видел света, не слышал голосов, внимая лишь Вечности. Но пришли люди, воздвигли в скалах цитадель, охраняющую перевал, — и содрогнулись древние камни... Люди пробили вход в подземные пустоты, превратили мрачную пещеру в склад, обыденный, как сарай ремесленника или амбар крестьянина. А колодец заключили в железную клетку, приделали к нему ворот с цепью, поставили рядом дубовую бадью.
Но подземная река пела в пленном колодце так же грозно и таинственно, как и века назад, — пела о том, что рано или поздно умрут люди, ползающие наверху, исчезнет с лица земли народ, осквернивший горы своими постройками, разрушится сама крепость, но вечно пребудут горы, воды и земные недра, неподвластные жалким людишкам и даже самому Времени.
Песня эта поднималась из глубин, не потревожив темной поверхности воды: течение было слишком далеко от сруба, который люди водрузили на край каверны. И если бы в любую ночь — кроме этой, недоброй, — кто-нибудь вошел сюда с факелом и склонился над открытым срубом, он увидел бы обычную картину: локтей на пять вниз уходят осклизлые каменные стены, а дальше на черной глади пылает двойник его факела...
Впрочем, кому среди ночи заглядывать в старый колодец? Сюда и днем-то редко забредали слуги: воду для кухни удобнее было брать из другого колодца, что возле прачечной: не надо подниматься по крутой лестнице...
А жаль, что в этот миг ничей факел не озарял пасть колодца! Потому что именно сейчас человек узрел бы странное и страшное зрелище: черная вода вспучилась пузырем, от нее отделился сгусток тьмы и двинулся наверх, к срубу.
Она была черной, эта тварь, вынырнувшая из мрака во мрак. Лишь тяжелый мокрый шлепок выдал ее присутствие, когда она переваливалась через сруб, протиснулась сквозь прутья решетки и плюхнулась на каменный пол. Но чуткие, сторожкие крысы немедленно прекратили возню и затаились.
Крысиным глазам хватало скудного света, что сочился в щель под дверью (там, снаружи, пылал факел и скучал часовой). Обитатели подземелья недоверчиво и недобро рассматривали большой черный мешок, покрытый короткой щетиной. От мешка пахло тиной, сыростью и какой-то слизью.